Ярков А. П.
д.и.н., профессор
Тюменского государственного университета

 

События в нашем крае в 1921 года являются частью происходившего в пространстве азиатской России в 1920–1922 годах. Их именовали также волнениями, «днями бандитизма», движением, кулацким или кулацко-белогвардейским восстанием, мятежом, «малой Гражданской войной». Но их нельзя считать КРЕСТЬЯНСКИМИ и АНТИСОВЕТСКИМИ: состав участников был пёстрым, а многие из лозунгов включали призывы бороться за Советскую (писалось с заглавной буквы) власть.

Непрерывность восстаний с мая 1920 года и до последнего «вождя» - в мае 1924 года позволяет считать их продолжением и ЧАСТЬЮ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ в Сибири и Северном Казахстане. Само население края представляло пёструю в социальном, этническом и конфессиональном отношении массу, расселённую по огромному пространству. Хотя административное её разделение между РСФСР и Киргизской (Казахской) АССР уже оформилось, но «коллективное бессознательное» воспринимало регион и население как целое и неделимое, где «Россия – за Уралом».

Долгое время в исследованиях не выделялись сюжеты, связанные с неславянским населением, а крестьяне-хлеборобы оказались в фокусе внимания, поскольку стали главной жертвой продразвёрстки и движущей силой мятежа. Русских также было много среди командного и рядового состава по обе стороны «баррикад».

Нельзя рассматривать какой-либо этнос вне общей ситуации, как нельзя и не заметить, что, кроме русских, имелись и другие «краски» на этнической «палитре» тех событий. Своеобразным был и конфессиональный (по убеждению или уже только по происхождению) состав участников: православные, мусульмане, протестанты, католики, иудеи. Выделяли себя, считая православными, старообрядцы разных толков.

Этническая и конфессиональная принадлежность – одна из культурно-нравственных основ человеческой природы, в обретении психологического равновесия противопоставляя образы «Мы» и «Не - мы». Это нашло разное воплощение в ментальности и социальном поведении конкретного сибиряка, который иногда, в силу обстоятельств, отказывался от принадлежности, менял её (меннониты ~ голландцы ~ немцы ~ меннониты) или вообще игнорировал.

В документах того времени ещё фигурировали «киргизы» (на самом деле казахи) и этнически неопределённые «тюркотатары». Впрочем, под влиянием разных факторов (в т. ч. роста этносознания) шло расслоение среди тех, кто в 1920 году потребовал разделить татаро-киргизскую секцию при Омском губкоме комсомола на «татарскую» и «киргизскую» [27, с. 120]. Партийные органы попытку пресекли – им важнее политическое единство союзной молодёжи.

Сибревком к трудовым земледельцам отнёс крестьян-старожилов и новосёлов, «инородцев» и казаков. Но дело в том, что многие сибирские казаки ощущали себя не только отдельным сословием, но и этносом. Их тип поведения и роль в событиях объяснялось групповой исторической памятью и, к тому времени утраченными (по советскому декрету 1919 года), привилегиями. Очевидно: этническое часто проявлялось в тех условиях через социальное, но, как замечал М. П. Головачев, в Сибири не существовало строгого разделения между занятиями городского и сельского населения. К тому же среди сибирцев были относительно недавно ассимилированные и «природные» татары и казахи.

В событиях принимало участие ещё несколько групп нерусских, в т. ч. не крестьян:

• военнопленные и интернированные – подданные Германии, не существовавших на тот момент Австро-Венгерской и Османской империй, как и возникших на их руинах новых государств. Согласно международных договорённостей после окончания Первой мировой войны начался процесс возвращения. Процесс затянулся, ввергнув военнопленных и интернированных в политическую борьбу, в т. ч. на стороне советской власти. Их, преимущественно молодых мужчин, часто именовали «интернационалистами», поскольку они увлеклись идеями III-го Интернационала, провозгласившего мировую революцию. В 1920–1921 годах из военнопленных формировались уборочные и молотильные отряды. Их агитировали участвовать в Польской компании;
• разновозрастные беженцы и перемещённые («выселенцы») Первой мировой войны из прифронтовых регионов. Позже добавились беженцы Гражданской войны, часть из которых, застигнутая войной и тифом, осталась в Сибири. Им, особенно женщинам, оказалось труднее адаптироваться к ситуации;
• отбывавшие наказание – ссылку по селениям или в лагерях принудительных работ бывшие монархисты и националисты, представители уже запрещённых к тому времени советской властью политических партий и движений, офицеры царской Армии и белогвардейцы, «зелёные» или «социально опасные элементы» разного происхождения. Хотя стоит заметить: по сведениям комендантов Петропавловского, Кокчетавского, Кустанайского, Акмолинского концентрационных лагерей большинство заключенных – из «хлебопашцев» [3, с. 66].

Всего же в 1914–1920 годах численность приезжих в крае составила 592 тыс. чел., где 23,5 % осело в городах. Все эти группы объединяло социальное положение и солидарное поведение, связанное с физической и нравственной борьбой за выживание, но мало интересовали этнические различия. А вот проявляемая конфессиональная принадлежность, являясь для части «новых сибиряков» важнейшим и детерминирующим фактором поведения, позволяла рассчитывать на психологическую поддержку и реальную помощь единоверцев, в т. ч. из-за рубежа. Отношения же с местными жителями не всегда строились на принципах равенства и готовности к диалогу, в т. ч. из-за слабого владения языком «другого».

Впрочем, знание языка выручало тех, кто скрывался от советской власти: «Выловить эти шайки слишком тяжело, так как они владеют хорошо киргизским языком и, переодетые в киргизские одежды, скрываются в аулах последних; но самой главной причиной их неуловимости является то, что киргизское население их скрывает или способствует их скрыванию». Лингвистический фактор сыграл свою роль в разворачивающихся событиях не только среди этой группы населения…

Примем условность определений «русские» и «инородцы / нерусские», поскольку в описываемых событиях оказались задействованы не только русские (доминируя), но и алтайцы, белорусы, бухарцы, евреи, казахи, коми-зыряне, латыши, литовцы, немцы, ненцы, поляки, татары (поволжские и сибирские), украинцы, ханты, чехи, эстонцы… У них свой уровень грамотности и политического сознания, социально-экономический уклад и психический склад, лингвистические, религиозные, культурные особенности, другими не всегда понимаемые и признаваемые.

Объяснение – в специфической среде прародины, где этносы формировались, и в том историческом пути, по которому они шли. Например, в телеграмме от командира отряда особого назначения Суджентских копей 25 сентября 1920 года отмечено: «в банде Лубкова» существовал карательный отряд, где «Все добровольцы были исключительно мусульмане». Костяк отряда состоял из поволжских татар – крестьян и ссыльных, обосновавшихся в селе Тёплая Речка ещё в начале ХIХ в. Многие занималось торговлей, а с приходом советской власти лишилось доходов. Они говорили: «Лупка [Лубков] таёттаркавать, коммунист не таёттаркавать, так ната пить камунист, путем прать Мариинск, мала-мала путем себе иметь мануфактуру» [12, т. 1, с. 432].

Случалось, что «межа» проходила не только среди соплеменников: в семье Шевченко – недавних украинских переселенцев в Ишимском уезде Яков служил в Красной Армии, Илью повстанцы убили в самом начале восстания, Пётр возглавлял сопротивление советской власти до августа 1921 года, а их сестра Елизавета до февраля 1922 года скрывалась с повстанцами.

Признаем, что отношение русских к нерусским часто складывалось из предрассудков и критерия их связи с европейской цивилизацией и христианством. Не случайны используемые в Воззвании повстанцев образы: «В селе Соколовское пойман коммунист, из документов которого выяснено, что он делегирован из Москвы относительно Варфоломеевской ночи, и [они собираются] вырезать крестьян и рабочих 75 %» [12, т. 2, с. 237]. Между тем отношение части православных сибиряков к различным институтам и ритуалам Церкви было уже весьма отстранённым. Изменилась и позиция священников. Так, после разгрома Колыванского восстания летом 1920 года власти доносили: «Духовенство, в своей массе, было на стороне повстанцев, но, наученное горьким прошлым опытом, воздержалось от активности, хотя отдельные служители культа и выступали в роли проповедников-агитаторов, служили молебны о даровании побед повстанцам, в отдельных случаях принимали живое участие в вербовке добровольцев и вылавливании коммунистов» [12, т. 1, с. 29].

Постепенно рост атеистических настроений охватывал всё более значительные части населения, хотя целенаправленного подавления религий со стороны власти в тот период не было. В зависимости от срока проживания в крае каждая группа «новосёлов» по-разному вписывалась в полиэтноконфессиональное пространство, сопротивляясь или стремясь к аккультурации и ассимиляции. Понятно, что духовная культура новосёлов из западных российских губерний была основана на несколько иных ценностях, чем «старых» сибиряков. При всём том аборигенные этносы были более чем другие, привержены архаизиции и идеалам традиционного общества. Разделение проходило по отношению к окружающему миру, соотнося этнические и религиозные стереотипы и образы, часто основанные лишь на воображении и предположение, но обеспечивая «культурный шок».

Дискомфорт (или лишь психологическое давление) от пространственного и социокультурного перемещения усугублялось, когда эти люди сталкивались с реальной дискриминацией, особенностями климата, социальных норм и иных, иногда чуждых, правил поведения. Поэтому перемещаемые лица в новом месте нередко «изобретали» новые идентичности, которые должны помочь (и помогали) преодолеть психологическую травму. Не меньше настораживалось принимающее общество, видя в приезжих источник ухудшения своего положения. Кризисное состояние экономики в ещё большей степени усугубляло проблему, порождая чувство неуверенности и страха перед будущим. К тому важно заметить, что после Гражданской войны и введения «военного коммунизма» численность сельского населения края увеличилась на 11 %, а городские предприятия стояли.

Иногда «межа» выстраивалась и среди географически (по месту исхода) и культурно (протестанты) близких переселенцев: в деревне Ковалево Тюкалинского уезда эстонцы жили на Вируской Большой улице, латыши – на Курнаской, а финны-корлаки – на Корлацком конце. Делилось даже деревенское кладбище, протестантское по отправляемым обрядам [9]. Для них в меньшей степени характерен билингвизм, тогда как для белорусов, поляков, украинцев, близким становился русский язык, поскольку условия жизни (в городах и смешанных селениях), утилитарные задачи формировали потребность в знании языка русского большинства.

До 1917 года большевики исходили из демократических установок на равноправие. В. И. Ленин писал: «Мы постараемся оказать отсталым и угнетенным … народам бескорыстную культурную помощь... помочь им перейти к употреблению машин, к облегчению труда, к демократии, социализму». Свою позицию по отношению к этническому вопросу большевики рассматривали в контексте всеобщей и непрерывной классовой борьбы, хотя оценка произошедших тогда и позднее событий не может исходить только из архаичной классификации: буржуазное, классовое, пролетарское.

У «отсталых и угнетённых народов» существовала своя элита, совсем «не пролетарская» по сути, но часто выражавшая интересы масс или творившая мифы, например, о необходимости изоляционизма и поддержки традиционализма – для сохранения самобытности. О сепаратных настроениях среди нерусских в тот момент ничего неизвестно, тогда как история сибирского русского «особничества» насчитывала уже более сотни лет.

В законодательных актах советской власти было определено свободное развитие этносов и этнографических групп. Свою роль сыграла «Декларация прав народов России» (ноябрь 1917 года), которая отменила царские законы, ставившие в неравное положение людей – в зависимости от принадлежности к этносам и верованиям. Другой вопрос, что эта Декларация, как и многие другие документы, были неизвестны массам (к которым обращены) из-за отсутствия перевода с русского языка или добросовестных переводчиков.

Для тех, кому оказались близки и понятны провозглашаемые идеи, забрезжила надежда на лучшую жизнь. На Тобольском уездном мусульманском съезде (май 1918 года) бедняки заявили: «Мы, мусульмане, уверены, что Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов не оставит пролетариев-мусульман в руках их угнетателей и поможет образовать такой комиссариат, в который войдут только истинные представители и друзья мусульманского пролетариата и крестьянства». О реальном расколе в мусульманском сообществе свидетельствует сам ход съезда. Заявив, что трудящиеся татары «работают вместе с советами не по доброй воле, а из страха» [25], представителям элиты («буржуям» / «эксплуататорам») удалось избрать в комиссариат «почётных и уважаемых» лиц, чтобы бойкотировать решения советской власти. Высоким уровнем политической активности отличались прибалты, а у латышей в Омске еще в 1910 году возникла своя социал-демократическая группа. В начале Первой мировой войны она была разгромлена, но к 1916 году уже восстановившаяся [17, с. 42].

Иные её лозунги и решения были непонятны массам. Да и политически грамотных членов партии, обладавших организаторскими способностями, среди этнических меньшинств мало. Кроме того, стоило какому-нибудь коммунисту из них продемонстрировать эти качества, как его немедленно забирали на работу или учебу в губернский город (Омск, Томск, Красноярск и др.) или в Центр (Москву или Петроград). Подобные кадровые решения ослабляли партячейки, снижали их авторитет среди местного населения.

Между тем, сопротивление начавшимся социальным преобразованиям оказали лишь понявшие опасность. Касалось это значительных групп: дворян и богатых крестьян, промысловиков, купцов и служителей культа (включая шаманов). Они вкупе оценивались большевиками как «классовые» враги и дискриминировались. «Попутчики» для большевиков были только временные, в т. ч. происходившие из дореволюционной интеллигенции и служителей культа: в образованных кадрах – острая нужда. В их числе – бывший мулла З. М. Мировалев, ставший учителем советской школы.

Впрочем, отмечали исследователи, к тому времени уже «вызревали» элементы новой социальной структуры, где наряду с действующими религиозными институтами создавались светские этнокультурные организации.

Меньше всего придерживались закрытости те, кто разделял либеральные ценности, стремился к обновлению, идеи которого провозгласили пассионарные сторонники джадидизма или «Хаскалы». Эта часть населения была открыта новациям, активно включаясь не только в экономические и миграционные процессы (по всей стране), но и в политическую борьбу, иногда «забрасывавшую» их в эмиграцию или сибирскую ссылку.

Среди примечательных фигур – латыш К.-Ю. Х. Данишевский, который ещё в 1900 года примкнул к Латышской социал-демократической рабочей партии. Был активным участником трёх революции, делегатом IV-го и V-го съездов РСДРП, в 1907 году избран в состав её ЦК. В 1914 году он осуждён на пожизненную ссылку в Томскую губернию, но в январе 1917 году совершил побег. После Февральской революции избран членом Московского комитета РСДРП /б/ и депутатом Московского Совета. С мая 1917 году находился в Латвии, где редактировал газеты «Циня» («Борьба») и «Солдатская правда», вёл агитацию среди рабочих и солдат. После захвата Риги (сентябрь 1917 года) германскими войсками находился в подполье, но проводил пропагандистскую работу среди интервентов. Будучи делегатом V-го Всероссийского съезда Советов (июль 1918 года) по поручению В. И. Ленина Данишевский руководил действиями Латышской дивизии по подавлению левоэсеровского мятежа. В январе-мае 1919 году он побыл зампредседателем правительства Латвийской ССР и председателем Реввоенсовета Латвии. На VIII-м съезде партии избран кандидатом в члены ЦК РКП /б/. Имея большой опыт партийной, военной и советской работы, знакомый с сибирскими условиями, в разгар событий – с ноября 1920 по март 1921 года. Данишевский находился в Омске, являясь секретарём Сибирского бюро ЦК РКП /б/ [12, т. 2, с. 152].

Среди его «классовых врагов» – сибирские крестьяне: уроженец Витебской губернии А. А. Карасевич (бывший колчаковский подъесаул, именовавший себя во время мятежа генералом Беловым, есаул-атаманом Незнамовым, Леопольдом Баратовым, доктором Грибоедовым) и поляк Т. Юхневич, возглавивший выступление против советской власти в Ново-Александровской волости Томской губернии [12, т. 2, с. 192].

Война развела многих соплеменников, хотя после падения советской власти в Сибири (летом 1918 года) широкий размах приобрело среди них движение за национально-культурные автономии, импульс которому дали «областники». Движение задавлено усилиями Всероссийского правительства А. В. Колчака, а затем и вернувшейся советской власти. Насильственная мобилизация прибалтийского населения Сибири в колчаковскую армию также не принесла желаемого результата. Как сообщал в рапорте от 9 сентября 1919 года управляющий Тарским уездом Барановский, «по имеющимся достоверным сведениям, мобилизованные переселенцы латыши и эстонцы положительно ненадежны: симпатии их всецело на стороне красных, и, являясь принудительным порядком на призыв, они питают надежду, получив оружие, обратить таковое против правительственных войск или передаться красным, причем известно, что переселенцы пытаются склонить к этому соседнее татарское население. Таким образом, очевидно, что призыв населения этих неблагонадежных волостей даст солдат, настроенных против Правительства, и что в войсковые части вольется нежелательный и даже опасный элемент [18].

Гражданская война «укатила» на восток осенью 1919 года (в Бухтарминский край советская власть пришла лишь в декабре), но кризисные явления усилились, особенно в районах вокруг Транссибирской магистрали (наиболее пострадавших в 1918–1920 годах) и «красно-зелёного» партизанского движения, уже весной 1920 года повернувшего оружие против большевиков.

Чем дальше от магистрали, тем причудливее сюжеты и судьбы… Особо складывались отношения власти и кочевников в Кош-Агачской волости (Горный Алтай), где с апреля 1920 по осень 1921 года действовали законы военного времени. Это было связано не только с пограничными конфликтами, но и с новой волной эмиграции (откочевало более 200, а остался 91 аил) казахов, чья элита боялась социально-правового и имущественного притеснения. Наличие по обе стороны границы нестабильной массы стало осознаваемой опасностью для власти и шансом в возвращении к прежним порядкам её врагов. Так, от генерала А. С. Бакича в китайскую Алтайскую область к предводителям казахских родов (кочевавших через границу) с письмом о сотрудничестве отправился бывший омский торговец, а затем офицер-пропагандист М. Н. Шигабутдинов.

В тот момент на советской территории социально-политическая идентификация становилась инструментом конструирования нового – социалистического общества. Конечно, эта идея не прельщала противников советской власти. Явная или скрытая борьба против неё оказались частью общего (а не этнически или конфессионально избирательного) сопротивления диктатуре. Большевики же не скупились на заявления о защите интересов (но лишь трудящегося!) населения как важнейшего фактора преодоления их фактического неравенства.

Заметной чертой политической нестабильности в 1920–1921 годах стал кризис сибирских организаций РКП /б/. По мнению М. И. Вторушина, восстановление советской власти в регионе дало толчок к резкому росту численности членов парторганизаций. В результате социальная база сибирских организаций оказалась размыта. Очень скоро эта особенность привела к глубокому внутреннему кризису парторганизаций.

Во-первых, выявились глубокие настроения областничества сибирских коммунистов, которые отказывались подчиняться «центральщикам», т. е. партийным работникам, присланным ЦК партии. Одной из форм саботажа сибирских коммунистов стал отказ признавать списки кандидатов на выборные должности по разнарядке Сиббюро ЦК РКП /б/.

Во-вторых, местные парторганизации отказывались выполнять многие распоряжения высших партийных инстанций, т. к., по их мнению, власть находится на местах. Кто выступал против такого понимания распределения партийной власти – получал «пулю в лоб».

В-третьих, стремление получить опору в сибирской деревне через вовлечение в ряды партии крестьян привело к тому, что в местных организациях сконцентрировались леворадикальные элементы середняков и бедняков с их резко негативным отношением к сторонникам потерпевшей поражение исторической контрреволюции. Эти комячейки стали опорой «краснобандитского» движения. Это было характерно и для рабочих-коммунистов в городах, которые с ненавистью относились к «спецам».

В-четвертых, политика «военного коммунизма» с ее сильной централизацией привела к возникновению бюрократизма среди руководителей-коммунистов. Это вызвало негативное отношение рядовых к «закомиссарившимся» партийцам: произошел отрыв «верхов» от масс.

В-пятых, происходил процесс морального разложения части коммунистов. Неоднократны были случаи хищений государственного имущества, злоупотребления властью. Большой проблемой сибирских организаций коммунистов было массовое пьянство её членов [20, с. 21].

У национальных секций РКП /б/ в условиях партийного кризиса проявлялись и свои специфические проблемы. По мере активизации работы в среде национального населения все рельефнее стали проявляться попытки и стремление секций отстаивать собственную политическую линию, независимо от парткомов. Отдельные секции брали на себя не только агитационно-пропагандистские функции, но также организационные и учетно-распределительные, создавали отраслевые отделы (по работе в деревне, женский и др.), имели свои партийные суды и бухгалтерию. Так, эстонская секция Сиббюро ЦК РКП /б/ в середине 1920 года включала информационный, инструкторский, агитационно-пропагандистский подотделы, редакционную коллегию и насчитывала 15 освобождённых сотрудников. Это, безусловно, приводило к параллелизму в работе, разбуханию аппарата, распылению сил и средств. Слабая требовательность к «чистоте партийных рядов» способствовала на практике резкому росту численности секций, в результате членами их оказывались люди «далекие от коммунизма» [23].

Латентная фаза конфликта власти и масс, начавшегося после ухода колчаковских войск, протекала вяло, но повсеместно – на севере и на юге, в степных и горных районах. Пролетариата (за исключением шахтёров) – опоры власти было мало, а вот недовольные имелось даже среди тех, кто ранее воевал за большевиков. К тому же сказалась засуха в Алтайской и Омской губернии летом 1920 г., а местная промышленность (почти вся сосредоточенная в Западной Сибири) произвела лишь 25,2 % дореволюционного объёма продукции. Снизился выход угля [16, с. 17].

Острый кризис переживало сельское хозяйство. Кроме непосредственного влияния войны, существовали и косвенные причины, которые действовали в период 1914–1919 годов и подготовляли дальнейшее снижение экономического уровня национальной деревни в 1921–1922 годах. Это были: а) отсутствие массового сбыта сельхозпродуктов, затруднения в реализации своего дохода; б) обесценение денег, полученных за сельскохозяйственную продукцию, что не позволяло обновлять основной капитал; в) отсутствие или сильное сокращение продажи сельхозмашин и запчастей к ним, массовым потребителем которых было главным образом немецкое и латышское крестьянство, и связанный с этим усиленный износ оборудования [19, с. 204].

Тем не менее, регион рассматривался правительством как источник сырья и продовольствия, поскольку в центральной и южной частях страны ситуация оказалась ещё драматичнее. Первый этап заготовительной кампании в западносибирском регионе был проведен в щадящем режиме так называемом «самотеком», чтобы не подорвать хозяйственную устойчивость крестьянских хозяйств [20, с. 16-17]. Но уже к лету 1920 года нормы сдачи продовольствия были резко увеличены, что вызвало недовольство крестьянства. Антисоветские настроения также усиливали продразверстка, трудовые повинности, а также меры советских властей по борьбе со спекуляцией и самогоноварением [20, с. 127].

На рубеже 1920–1921 годов крестьянство начало активно выражать свое недовольство экономической политикой советской власти, свертыванием товарно-денежных отношений, рынка, кооперации, навязывания коллективных форм хозяйствования. Социальная политика, порожденная экстремальными условиями Гражданской войны, затрудняла решение сложнейшего вопроса о формах и способах сочетания частнохозяйственного интереса непролетарских слоев трудящихся с интересами государственными.

Более того, возникли волнения, прозвучав для власти «звоночком», что латентный конфликт перерастает в открытый, тем более, что восстали те, кто раньше воевал за советскую власть. Так, под руководством бывшего командира партизанского отряда Причумышья Г. Рогова вспыхнул мятеж, который затем охватил пространство Змеиногорского, Славгородского и Семипалатинского уездов, распространился на север и северо-запад, захватив Каменский и часть Павлодарского уездов. Неспокойно было в Курганском уезде Челябинской губернии, Шадринском и Камышловском уездах Екатеринбургской губернии [3, с. 62].

Вскоре «заполыхало» в Новониколаевском уезде Томской губернии с примыкавшими к ним волостями Каменского и Барнаульского уездов Алтая, вслед за ним в середине июля – в районе Бухтармы. В составе Народной армии Колыванского и Бухтарминского восстаний находилось около 5-6 тыс. чел. В Колыванском приняли участие и казахи, но, как заметил один совработник: «их винить не приходится, т. к. эта совершенно тёмная масса шла под угрозой казаков» [12, т. 1, с. 394]. Большевики же играли на разнице происхождения: в подавлении участвовали сформированные тогда мусульманская и мадьярская роты [12, т. 1, с. 107, 112].

Председатель Сибревкома И. Н. Смирнов прислал в июле 1920 г. тревожную телеграмму В. И. Ленину: «Половина Алтайской и Томской губерний охвачены кулацким движением, которое мы подавляем вооружённой силой. Причина восстания – бестоварье». Между тем, по постановлению Совнаркома 20 июля того года, Алтайская губерния должна была сдать 31 млн. пудов хлеба.

В августе появился отряд «зелёных» во Всесвятском районе, а в начале сентября станица Пресногорьковская была объявлена на осадном положении в связи с «зелёной бандой» Б. Горячева. На востоке – в Оренбургской губернии в Кваркемском районе в октябре возникла «зелёная армия» Чумакова [3, с. 59-61].

Стремясь снять напряжение, в Обращении «Товарищи крестьяне, казаки и киргизы» Сибревком отмечал: «Победа требует жертв, и тяготы борьбы за полное освобождение трудящихся равномерно развёртываются между всеми трудящимися». В документе выражена надежда, что население поддержат власть, которая, впрочем, в том не была уверена. Иначе чем объяснить, что за полгода до того в письме к В. И. Ленину И. Н. Смирнов запрашивал: «…для целей осуществления продразвёрсток не создать ли в Сибири несколько немецко-венгерских дивизий?». На телеграмме сохранилась ленинская резолюция: «По-моему, нужно» [1, с. 111].

Дивизии должны были формироваться из тех военнопленных, что разделяли мечту большевиков о мировой революции. Представления о «родине» для них были связаны с политической идеей – расширением пространства социализма. Их действия иногда оправдывались «революционной необходимостью». Например, отряд Павлодарского увоенкомата, состоявший из 12 кавалеристов и 45 «интернационалистов-мадьяр», в начале августа 1920 г. в иртышских станицах изъял 52 винтовки, 20 шашек, несколько сотен патронов, 62 седла и без суда расстрелял 34 чел. [12, т. 1, с. 230].

В Сибири и Северном Казахстане имелись свои немцы – российские, в большинстве своём (как и многие местные представители европейских этносов: поляки, латыши, латгальцы, литовцы, эстонцы) индифферентно относившиеся к политической жизни, более заинтересованные в личном материальном благополучии и душевном спокойствии. Даже развёрстка мало коснулась крепких немецких хозяйств, выполнивших её за счёт запасов прежних лет. Тем не менее, в рядах омских мятежников немцы присутствовали.

В ещё бóльшем отдалении от политических проблем страны и региона находились те, что именовал себя по религиозной принадлежности – меннонитами (впрочем, в годы Первой мировой войны, спасаясь от действия ликвидационных законов, иные определяли себя голландцами). Согласно учению меннонитов брать в руки оружие – грех. Это учитывали, необходимо признать, как при царизме, так и колчаковцы, а затем и советские органы.

Активны были всегда профессиональные революционеры, подобные латышам Я. Я. Пеиче (Печенину) и А. П. Спундэ, членам РСДРП /б/, соответственно, с 1903 и 1909 года, работавшими в 1920 году, соответственно, военкомом Тюменской губернии и председателем Енисейского губревкома [1, с. 176; 12, т. 1, с. 35]. А. Р. Миллер был одним из руководителей комиссариата продовольствия Латвийской Социалистической Советской республики. После ликвидации республики перебрался в Россию, а с апреля 1920 года – на Алтае, где занимал должность заместителя губпродкомиссара.

По разные стороны «баррикад» оказались евреи, хотя отношение к ним было обострённое, а временами и иррациональное, негативно-конфронтационное. В сознании сибиряков отражалась, очевидно, прежняя, окружавшая их столетиями установка: евреи – враги… Она оказала влияние на восприятие и оценку происходивших событий: сводки тюменской губчека с осени 1920 года сообщали о появлении антисемитских листовок, одновременно имевших и антибольшевистскую направленность. В сентябре на пристани Каратунка Туринского уезда обнаружили прокламации: «Да здравствуют Еврейские вожди!», с соседствующими рядом «подковырками»: «Сколько раз Вы сегодня пообедали?» и «Если Вы, товарищи, голодны, то пойте III Интернационал».

Следует признать, что евреев оказалось немало среди большевистского актива. Это объяснимо – тысячелетиями угнетаемые евреи в объявленных лозунгах увидели воплощение мечты о новой модели мира, социальном равноправии и искренне шли в бой за неё. К тому времени «сформировался особый культурно-психологический тип сибирских евреев. Они переняли нравы и обычаи русского населения Сибири, почти не отличались от него в одежде, архитектуре и убранстве жилищ, говорили на местных диалектах русского языка (лишь немногие хорошо знали идиш или иврит), зачастую не выполняли мицвот (в т. ч. законы кашрута), не соблюдали субботу и праздники». Формировалась в тех условиях и новая ментальность – «советский еврей», что проявлялось и в русификации имён и появлении вторых – «русских» фамилий и отчеств. Были и факты отказа от «еврейства» как негативной этнической идентичности.

Встречались и уникальные личности, подобные Я. З. Маерсу – американскому подданному, родившемуся в Филадельфия в семье чиновника. Он окончил русскую школу в г. Кливленде, а затем работал в типографии. Принимал активное участие в профсоюзном движении и состоял в Федерации анархистов, являлся членом ЦК индустриальных рабочих мира. В 1917 году он переехал в Россию, в 1918-м организовал партизанский отряд на Урале, в 1919 году, вступил в РКП /б/ и политотделом 3-й Красной армии откомандирован в тюменский губпродком [12, т. 2, с. 27].

Вместе с «красными латышскими стрелками» и «красными мадьярами» подобные люди являлись одним из самых надежных (для советской власти) бойцов. Это оценили и уточнили (в формируемом образе врага) повстанцы. В Воззвании штаба крестьянско-казачьей повстанческой армии от 5 августа 1920 года сказано: «За Советскую власть против коммуны, против грабительской власти насильников – вот за что восстали мы, крестьяне и казаки Семипалатинской области. Довольно крови и насилия, довольно тюрем и расстрелов. За мир, за порядок, за справедливость поднялись мы и с оружием в руках решили или умереть, или сбросить ненавистную жидовскую коммуну, Кто за то, чтобы русский народ сам правил свою власть, чтобы власть эта была действительно в народных руках, чтобы нашей жизнью и достоянием распоряжались не мадьяры и другие иностранцы, а свои, русские люди, выборные от народа – тот иди в наши ряды. С оружием в руках против коммуны за народную советскую власть» [12, т. 1, с. 240].

На 1920-е годы пришелся и процесс ассимиляции сибирских бухарцев, влившихся в состав сибирских татар, перед этим дав определённое число пассионариев, возглавивших, кстати сказать, разнополярные политические силы, вовлечённые в события.

Сотрудник тюменской губернской газеты на татарском языке «Искры пролетариата» (хотя татар-пролетариев мало) Х. Х. Ярми, губпродкомиссар Г. С. Инденбаум, военком Я. Я. Пеиче, упродкомиссарГрюнберг, его заместители Я. З. Майерс и С. А. Полякевич были разного этнического происхождения, но их объединяла с русскими большевиками и «интернационалистами» не только коммунистическая идея, но и конкретная задача – провести продразвёрстку успешно и в короткие сроки. Тот же Г. С. Инденбаум на вопрос; «…допустимо ли садить граждан в холодные амбары, заявил, хотя это с точки зрения коммунизма недопустимо, но [за]то дает возможность выполнить развёрстку», а Майерс требовал: «При аресте широко объявить населению, что они берутся заложниками впредь до выполнения Ишимским уездом продовольственной развёрстки целиком» [12, т. 2, с. 29, 40].

Лексика говорит о нервном напряжении и крайней нетерпимости к противникам развёрстки, хотя, докладывая о состоянии работы в Атбасарском уезде Омский губисполком писал успокаивающе: «настроение населения – как русского, так и киргизского – спокойное, к советской власти отношение сочувственное, русское население в большинстве случаев выполнило последнюю разверстку на 60-70 %. Киргизское население приступило к выполнению шубной развёрстки».

Кроме плана по хлебу, зернофуражные и масличные семена, в 1920–1921 годах в Тюменской губернии были введены развёрстки на картофель, мёд, птицу, крупный и мелкий рогатый скот, кожи и шерсть, льноволокно, пеньку и другие продукты. Всего же на крестьян было наложено 34 вида развёрсток. В конце 1920 года стало ясно – полностью задание Москвы не выполнить: если губерния заготовила 6 601 тыс. пудов хлеба (при плане в 6 500 тыс. пудов), то мяса – лишь 60 %. Мало было собрано картофеля, сена, шерсти. Это вызвало поток телеграмм-требований в адрес местных органов. Была объявлена семенная продразвёрстка, которая стала поводом для открытого сопротивления.

Каждая власть, чтобы быть устойчивой и эффективной, должна в главном соответствовать чаяниям граждан. Этого не случилось в рамках «военного коммунизма». Как и внедрение трудовой повинности, развёрстки осуществлялись без учёта объективных возможностей, что вызвало недовольство и возмущение. Тем более что к развёрстке были подключены и спешно собранные из всякого маргинального сброда отряды во главе с недавно получившими партийные билеты. Например, «товарищ комиссар Крутиков», прибывший с отрядом в Варваринские юрты для выполнения плана по шерсти, дал «боевую задачу» населению – в ночь с 17 на 18 декабря 1920 года собрать 7 пудов шерсти. Задание не выполнили, хотя были острижены овцы, которые от стужи сдохли. Не собрав шерсти, четверо селян находились под стражей в качестве заложников более суток. При обыске у бедняка Айтмайдандинова шерсти не оказалось, но комиссару приглянулся тулуп, который комиссар и надел, а рваный скинул, приказав сдать в продконтору [2, с. 21]. Рванье не приняли взамен шерсти, но комиссар уехал в тулупе, оставив бедняка раздетым. 

Подобные акции вызывали возмущение, нагнетали напряженность во взаимоотношениях власти и социума, который стал объединяться, увидев реальную ситуацию. Она отличалась от обещанной большевиками картины мира – как универсальной, целостной и упорядоченной системы восприятия окружающей действительности.

Фрустационная фаза отражала рост социальной и эмоциональной напряженности. Эту ситуацию точно обрисовал (но лишь в марте 1921 года) начальник штаба советских войск Петропавловского района С. Д. Володарский: «Определённо идейным движение назвать нельзя; все лозунги, за исключением лозунга ʺДолой и бей коммунистов!ʺ, носят совершенно неопределённый характер – ʺСвобода народаʺ, ʺНародное правоʺ и проч., и могут быть использованы кем угодно» [12, т. 2, с. 361]. В этом одна из причин неудач Ишимского (и его части – Сорокинского) восстаний, поскольку отсутствовало единство управления, даже с учётом того, что в подготовке Сорокинского участвовал Сибирский крестьянский союз, претендовавший на роль идеологического и военного центра. Усилиями ЧК был разгромлен ещё в конце 1920 года.

Через полгода не удалось объединить всех и «Генеральному штабу», что расположился в станице Ново-Николаевской, которому подчинялись Ишимский фронт, Петропавловско-Петуховский и Казачий [3, с. 81]. Многие повстанческие отряды входили в т. н. Армии, которые по структуре таковыми не являлись, да и именовались по-разному: Народно-крестьянская зелёная, Мужицкая, Крестьянско-казачья, Южно-народная, так и не приобретшие единого командования. Налицо – рассогласование целей и способов их достижения, тем более что раннее – Сорокинское восстание быстро подавили усилиями регулярных частей Красной Армии. В западной части Сибири ситуация усложнялась тем, что среди мобилизованных туда оказалось немало местных уроженцев, уходивших «в леса», а поддержка масс и идеологическое обеспечение восстания – существеннее.

Показательно, что когда священник из Курганского уезда Н.А. Тихомиров 12 февраля 1921 года отслужил молебен о даровании победы над коммунистами, то прихожане запели «Боже, царя храни» [12, т. 2, с. 309]. Командование РККА заметило: «Банды в районе 76 полка идут под трёхцветными знаменами: первая полоса белая, вторая – синяя, третья – красная». В районе Кусеряка захвачено трёхцветное знамя (с пунцовыми цветами), где появилось и требование привести великого князя Михаила Александровича к власти. Их монархические чувства не разделяли другие группы мятежников, для которых более близка надпись на тех знаменах: «Да здравствует Советская власть без коммунистов, бей жидов, спасай Россию» [1, с. 343]. Впрочем, как в идеологии, так и во флагах не было унификации. Более того, во многих местностях повстанцев именовали «чёрными», перенеся анархистский цвет транспарантов и знамён на всех. В Коротковском районе, напротив, было захвачено красное знамя с чёрным крестом и надписью: «Мы боремся за хлеб. Не гноите его в амбарах» [3, с. 79]. Приказ командира 1-го Освободительного полка вообще предписал, что флаг должен быть зелёным, означая леса, луга, растения на крестьянских полях, белые буквы надписи: «Долой коммунизм. Да здравствуют Советы» обозначали снег [1, с. 273]. 

Да и служители культа были не едины. Власть отмечала: «…духовенство, сорганизованное в ʺБратство Св. Семионаʺ, за отчётный период ничем себя наружно не проявило». Что касается других сил, то парторганы Шадринского района докладывали зимой 1920/1921 годов: «Группы анархистов и евангелистов [очевидно, местных протестантов. – авт.] за отчётный период наружно ничем себя не проявили, но по докладу сотрудника, работавшего среди них, на днях предполагается возобновление работы анархистов и с организацией комитета» [12, т. 2, с. 101].

Тем временем уже эмоционально и идейно созрела надэтническая и внерелигиозная протестная общность, готовая к активному сопротивлению. Крестьянские массы увидели, что собранные с них (в т. ч. с насилием) продотрядами тысячи пудов хлеба, льна, пушнины, кожи скопились в Омске, Новониколаевске, Томске, Красноярске. Что-то отправлялось по железной дороге, но вагонов и паровозов не хватало. Возник план переброски грузов судами в низовья Оби и Енисея, где намечалась их перевалка на морские суда.

Дело в том, что оживал Северный морской путь (СМП). Созданный Сибревкомом ещё в апреле 1920 года Комитет СМП развернул изыскательские работы в Обской губе. На Югорском Шаре и в Марре-Сале строились радиостанции и топливные базы. Планировалось, несмотря на экономические трудности, провести через Ямальский полуостров канал, сократив путь на 2 000 км.

Руководители Сибири информировали В.И. Ленина: «…совершенно точные, проверенные нашими людьми сведения о лежащих на пристанях товарах, назначенных к отправке за границу. Все товары упакованы и через две недели пойдут в устье р. Оби. Мы своё дело сделаем, боюсь, что стоимость этих товаров в два-три раза превзойдет то, что нам привезут из Швеции». Несмотря на несоответствие цен и затрат, первые караваны из Карского моря ушли на запад в августе 1920 года, увезя 600 тыс. пудов хлеба, мяса и рыбы. Собранная по всей Сибири пушнина и сельхозсырье отправились в Швецию и Германию.

Не только в силу этого обстоятельства север Западной Сибири оказался зоной затяжной политической борьбы, хотя аборигенное население, за исключением немногих ханты, в ней не приняло участия. Идеи противоборствующих сторон были непонятны, да и выражались они на русском языке, которым владели единицы. Своей же письменности не имелось.

Конфликтная фаза есть отражение противоборства сторон, когда уже очевидна неразрешимость задачи – совместить цели власти и интересы масс. Караульноярский волисполком констатировал, что не только зажиточные: «Заглядывают в Библию или другие книги священного содержания, в которых якобы есть предсказания, что было, что есть и что будет, и ищут там ответа: ʺскоро ли будет иная властьʺ»? [12, т. 2, с. 66].

Примечательно, что органы советской власти причины возмущения «инородцев» объясняли консерватизмом их прежних традиций и установок, невежеством, политической несознательностью, а иногда и прямой зависимостью от элиты. Трудно с этим согласиться, читая свидетельства очевидцев и официальные документы. В отчёте о деятельности эстонской секции при Алтайском губкоме РКП /б/ замечено: «…в эстонских деревнях жалуются на отношение продработников к крестьянам, многие жалуются, что поля остаются совсем пустыми, и утверждают, что нынче посевная площадь намного меньше за неимением семян».

Несмотря на то, что каждый смотрел на мир, исходя из своих стереотипов, «набор» общих обид и возмущений объединил: в воззвании повстанцев Кокчетавского повстанческого штаба сказано: «Казаки, крестьяне, мусульмане и граждане! Не ограничивайтесь одной радостью, а вступайте в ряды, организуйте свои отряды сами, как мы закрепляйте освобождение от кровавого террора коммунистов» [3, с. 68].

Так определился образ врага – коммунисты, но при этом появились несовместимые лозунги: «С нами бог! Да здравствует Советская власть и сибирское крестьянство! Долой коммунистов!». Сформировалась среди целей и такая: «Мы хотим, чтобы каждый человек верил, как хочет: православный по-своему, татары – по-своему, и чтобы нас всех силком не заставляли верить в коммунизм». Эти строки взяты из издававшейся во время мятежа в Тобольске газеты «Голос Народной армии».

Кризисная фаза отражает ту степень кризиса, которую уже невозможно разрешить мирным путём. Именно в ответ на поборы, грозящие голодом (биологической потребности) и обнищанием (материальной потребности), моральное унижение (социальная потребность) в конце 1920 г. прежняя латентная напряженность переросла в открытое и коллективное сопротивление.

Реагируя на острую ситуацию с развёрсткой и огромное возбуждение масс от разбойных «подвигов» продработников, заработали военные трибуналы. Перед этим Сиббюро ВКП /б/ вынесло секретное решение: «Надо было соединить на скамье сугубо виновных – чекиста, продовольственника и бунтовщика» [12, т. 2, с. 282]. Одной из таких «жертв» стал латыш М. А. Лаурис, большевик и член губернской контрольно-инспекционной комиссии по проведению продразвёрсток. Он предстал перед судом в Ишиме, поскольку ему вменили незаконные аресты, контрибуции, изнасилования. Лауриса расстреляли. Но власть в расправе с «лаурисами» и в удовлетворении общественной потребности в справедливости опоздала.

В борьбе участвовали представители разных социальных групп – крестьяне и кочевники, бывшие офицеры и служители культа, купцы и рабочие, совслужащие и казаки. Встречались и бывшие большевики из нерусских: среди командиров повстанческих отрядов, например, оказался и бывший председатель ячейки РКП /б/ и бывший военком Троицкой волости Петропавловского уезда Т. Лидберг. В том же уезде в селе Соколовском уроженец Ковенской губернии поляк В. Л. Пужевский работал до 12 февраля 1921 года счетоводом кооператива, а затем стал начальником штаба Петропавловского боевого района, а через 10 дней – уже начальником Главного штаба Сибирского фронта. Карьера стремительная, но короткая – взят в плен советскими войсками и 27 мая того же года расстрелян по приговору Омского губчека.

Драматические события произошли в с. Рыжково. Вот как описывает тамошние события 1921 года ведущее энциклопедическое издание буржуазной Латвии «Latviešukonversācijasvardnīca»: «Зимой 1920 – 1921 годов в колонии произошло восстание против Советской власти, которое было разгромлено карательной экспедицией» [21] 

Люди нуждались в духовном окормлении. Поэтому священник села Ново-Тырышкинского П. А. Попов благословлял: «Православные воины, настало время, когда Вы свергли иго советской власти. Сейчас Вам предстоит идти в бой. Я со своей стороны пожелаю Вам счастливого пути, боевых успехов. Безусловно, Вам трудно будет идти в бой с плохим оружием, но может быть Вы, с Божьей помощью, преодолеете неприятеля. Итак, воины, желаю Вам всего хорошего. Идите с Богом!» [12, т. 1, с. 349].

В секретном докладе Сиббюро ЦК ВКП /б/ было сказано: «Сила наша в психологическом эффекте, создаваемом нашим нажимом». Среди подобных «психологических» действий была и казнь значимых лиц: 17 февраля 1921 года вместе с казаками был расстрелян епископ Петропавловский и Акмолинский Мефодий (М. Краснопёров).

Рассказывая о смерти казаков станицы Имантаевской, повстанцы взывали к религиозным чувствам: «Граждане, это все действительная истина, всё это освидетельствовано при понятых, как изверги-коммунисты вменяют свои нечеловеческие мучительные для людей пытки, и каждый истинный гражданин не позволит себе такого зверства и обращения со своим собратом, по крайней мере по религии, а потому изверги-коммунисты даже не достойны звания человека, а скорее звери, жаждущие и уже напившиеся крови своих же братьев».

Что касается «инородцев», то газета «Голос Народной армии» 1 марта 1921 года уточнила: «Первые искры посыпались со стороны Тарского уезда – восстали Карагайская и Тукузская инородческие волости», где «Банда состояла из 150 человек, преимущественно татар, часть русских из волостей Саргатской, Тазовской, Уктузской, Утьминской, Усть-Ишимской … Ярко вспыхнув, эти первые искры быстро погасли … Многие повстанцы были расстреляны на месте, ещё больше произведено арестов; позднее почти все арестованные погибли. Тем временем вспыхнул Ишимский уезд, из которого движение проникло в Малиновскую волость, которая в свою очередь привела в движение волости Шестовскую и Ашлыкскую» [12, т. 2, с. 117, 326]. Между тем архивные материалы утверждают – в Тюменской губернии первый «очаг» восстания вспыхнул в Ишимском уезде 31 декабря 1920 года [18]. И не все принимали участие в событиях 1921 года. Например, в Сингульской волости (несмотря на то, что два раза была занята повстанцами), лишь жители Верхне-Ингалинских юрт восставали.

По объявленной мобилизации в отряды повстанцев призывались мужчины (в т. ч. многодетные) от 18 до 45, за исключением казахов, которые шли добровольно (среди них были как баи-скотоводы, так и их прежние враги – скотокрады). Так, в Акмолинском районе (по данным на 29 июля 1921 года) среди 80 мятежников замечены и казахи. Встречались в отрядах и подростки, набранные по принуждению, а также из солидарности с взрослыми родственниками [3, с. 70].

В Тобольском уезде (где Вагайская волость дала по мобилизации 585 чел., из них лишь 10 добровольцев) больше всего участников среди татар и сибирских бухарцев оказалось в юртах Бегишевских, Баишевских, Тукузских, Миткинских, Казанка, Ренчики, Бигатино. В Тюменском уезде мятежников было немало в Тарханы, Матмасах, Карбанских юртах, в Ишимском – жители Новой Аптулы и Балахлея [12, т. 2, с. 501-502]. Среди них были и потомки служилых казаков, помнивших о былых привилегиях.

Став начальником штаба 85-й стрелковой бригады, Пеиче 14 февраля 1921 года писал: «Противник дерётся ожесточенно. При оставлении деревень уходит всё население, остаются только старики» [1, с. 179]. Политотдел 13-й кавалерийской дивизии, действуя в степных районах, с печалью фиксировал: «Настроение киргизов плохое, приближением частей убегают в горы».

Поддерживая повстанцев, во многих поселениях жители выделяли продукты, предоставляли оружие и подводы, а некоторые бывшие или действующие служители культа проводили агитационную работу среди населения. Так, мулла, ставший учителем, З. М. Мировалев при штабе повстанцев в Тобольском уезде был пропагандистом и агитатором, редактировал газету и выпускал листовки, проводил собрания с целью сбора продуктов и оружия. В Тобольском же уезде под командованием С. Скобеева был сформирован «конный казачий полк», куда вошли представители неказачьего населения. Это был уникальный пример «добровольного оказачивания».

С участием жителей Истяцких, Ашлыкских, Бегитинских юрт 21 февраля был занят Тобольск, где власть взял в свои руки временный городской совет. В его составе оказался и подданный Польши дворянин О. В. Новодворский [12, т. 2, с. 252]. В Тобольске он работал заведующим экономотделом. Хотя Новодворский ещё с марта 1917 года состоял в Петроградской группе анархистов-коммунистов, тобольской совет с его участием предотвратил анархию и мародёрство, запретил самосуды. Стремясь снизить накал страстей, совет даже потребовал разобраться с правомерностью арестов. В результате из 53 чел. отпущены на свободу 50, среди них и престарелый отец видного большевика З. Лобкова – Иуда.

Вышло и обращение «От рабочих и служащих гор. Тобольска к Народной армии и ко всему трудовому крестьянству», где замечено: «…как оживились с восстанием все черносотенные элементы … как громко раздаются голоса старых царских защитников, натравливающих татар на русских, русских на евреев». Любопытно, что в списках жертвователей на нужды Народной армии была еврейская община Тобольска, собравшая 133 тыс. руб. Бóльший вклад внесла только Городовая волость – 249 тыс. руб. [1, с. 237].

Нельзя идеализировать ситуацию в «еврейском вопросе»: Воззвание Лопушинского повстанческого штаба говорило о большевиках: «Они, не признававшие Бога, хотели и детей наших заставить забыть Его. Они – враги наши. Кто был в их партии? Одни воры, вечные лентяи и грабители и вообще самый негодный элемент. Кто был их вождь? Жид Троцкий, а все жиды с Рождества Христова – враги православного люда. Что ждало нас при их власти? Нас ждала гибель» [12, т. 2, с. 187].

В Ишимском уезде в разгар событий встречались листовки: «жидовское советское правительство забирает хлеб и отправляет его в Палестину в жидовское царство». По Тобольску в апреле прошел слух, что арестован «заподозренный в еврействе» и убит прапорщик Шмидт. В Тюмени и некоторых других местах распространялись листовки с призывами: «Долой евреев!», «Долой еврейскую власть!» [1, с. 345].

Не стоит оценивать события однозначно, поскольку были жертвы среди тех, кто не разделял позицию повстанцев – зверски убиты сочувствующие советской власти в юртах Ишеевских – братья Рузумбаевы, в юртах Чебургинских – Мурзакаев – инспектор отдела нацменьшинств. В Кречетинской волости Тюменского уезда арестованы и увезены в неизвестном направлении девятнадцатилетний беспартийный делопроизводитель волостного военкомата А. Ахметчанов и его шестидесятилетняя мать, приехавшая в гости; приемщик лесозаготовок, член партии, тридцатилетний Х. Сайфутдинов; член партии, милиционер Н. Ахметчанов [2, с. 23].

Трагические события произошли в старейшей прибалтийской колонии Сибири – Рыжково, расколов её на два лагеря. Если в вооруженной борьбе участвовали зажиточные крестьяне Игнатович, Янулевич, Мальцев и Штрейх, то подавляла её стрелковая рота из деревенской бедноты под командованием К. Мяги, А. Лейтланда и М. Малькштейна. Большевики-эстонцы принимали участие в ликвидации «очагов» в Омской, Томской, Алтайской губерниях, где «потеряли в боях ряд своих товарищей» [22].

В Петропавловском и Кокчетавском уездах в рядах мятежников вместе находились казаки и кочевники-казахи, тогда как во время восстания 1916 года – непримиримые враги

В борьбе сходились соплеменники, судьба которых порою складывалась настолько причудливо, что З. С. Гайсин мог оказаться и «по ту сторону». В 1903–1905 годах он трудился на горных предприятиях Урала, а во время службы в армии (1908) вступил в партию эсеров-максималистов. В 1909 году Гайсин переехал в Томск. Участвовал в мае 1917 году в I-м Всероссийском съезде мусульман-военных и заседал в Сибирской областной Думе. В армии Колчака он создал татарский батальон, который затем перешел на сторону РККА. С 1919 года З. С. Гайсин – член РКП /б/, работал в мусбюро Томской губернии. В разгар мятежа он был председателем Совета нацменьшинств при томском губотделе народного образования. Предполагаем, он должен был анализировать ситуацию. Ему, очевидно, приходилось «туго», поскольку на его глазах не уступали восставшим в жестокости и беззаконии сторонники советской власти из его соплеменников.

Уже с марта 1920 года по специальному решению Сиббюро ЦК РКП(б) стали формироваться части и отряды особого назначения из коммунистов-националов [24]. Один из первых таких отрядов был создан в Омске для борьбы с выступлениями мятежников. Но не всегда национальным секциям при губкомах удавалось завоевать доверие крестьян и наладить связь с сельскими партийными организациями. Так, на пленарном заседании гублатбюро при Омгубкоме РКП /б/, состоявшемся 7 сентября 1921 года, член Тарской секции Вейсерт докладывал: «Работа секции остановилась после ухода секретаря секции тов. Макуля. На собраниях собираются очень мало членов РКП – латышей. Митинг-лекция не состоялся, потому что в самом городе нет широких масс латышей. Нет и живой связи с окруженными (окружающими – ред.) деревнями. Вообще большая часть крестьян враждебно относятся как к советской власти, так и к компартии. Препятствием к тому, чтобы можно было привлечь новых членов, есть работа бандитов, которые орудуют в окрестностях Тарского уезда. Ячейки теперь находятся в следующих поселках: 1) Даугава – 8 членов; 2) Нижне-Бобринская – 3 члена; 3) Курляндская – 5 членов; 4) Лифляндская – 3 члена и в самой Таре – 15 чел.». Выступавшие затем в прениях коммунисты подчеркивали, что «в ухудшении работы виновна и русская организация, вызывая членов в город» [25].

Явная или скрытая борьба против большевиков стала частью сопротивления и на севере края, куда ушли мятежники. Ощущая социальное напряжение, в Обдорске 20 февраля создан Северный ревком (во главе – А. Д. Протасов-Жизнев), чьи директивы отличались непомерной жесткостью. Известно, что когда в районе Кушевата неизвестные спилили телеграфные столбы, то 9 из 16 взятых заложников по приказу ревкома расстреляли. Расправились, например, с зажиточным рыбопромышленником из посёлка Хэ П. И. Турковым и его сыном, реквизировав имущество [1, с. 193-195].

Командира кадровой 85-й стрелковой бригады, что наступала на север, предупредили, что противник может получить поддержку со стороны жителей Тукузских, Сулеймановских и Казанских юрт.

Причиной волнений порой были и сами большевики – при отступлении из Берёзово чоновцы комиссара Данилова не только реквизировали золото, деньги, меха, но и взорвали 400 пудов пороха. Ни местным обывателям – любителям охоты, ни промысловикам из ханты и манси оказалось нечем снаряжаться. У кочевников, к тому же, сожгли более 400 построек. На реке Щучьей уничтожены запасы сельди, 600 постелей из оленьих шкур. Был расстрелян каждый, кто оказывал сопротивление или выражал недовольство.

Состав восставших по берегам Оби оказался во-многом аналогичный тому, что отмечен и на юге. Обеспокоенность от возможного разорения была высока и среди зажиточных оленеводов, а теснимая с юга группировка фактически активизировала антибольшевистские настроения.

Затяжной оказалась ситуация на крайнем севере, где 1 апреля коммунисты и им сочувствовавшие из Обдорска (около 500 чел.) под напором «Первого тобольского добровольческого отряда Северных орлов Народной повстанческой армии» стали эвакуироваться на Ямальский полуостров и через Уральские горы уходить на запад. Попутно они реквизировали оленей, пушнину, драгоценности, что вызывало недовольство тундровиков. Повстанцы 4 апреля вошли в Обдорск, арестовали тех, кто не успел уйти, пошли вдогонку красным. Около 150 повстанцев появились в Саранпауле в то же время, но коммунисты и сочувствующие уже успели уйти за Урал. Вооружив новобранцев чем попало и трещатками (под пулемёты) после ледохода [28, с. 25].

Власть мятежников распространилась на Ямал почти на два месяца: созданы Комитеты общественной безопасности и вооружённый отряд, проведены выборы. Например, бывшего эсера и выдающегося исследователя Севера Г. М. Дмитриева-Садовникова избрали председателем местного Совета в посёлке Хэ. Местным жителям обещали отмену продразвёрстки, возвращение утраченного. Реквизированное у П. И. Туркова имущество возвратили семье (вернувшиеся красные его вновь отобрали).

Центральная власть очень опасалась появления «Северного фронта». Поэтому направила из Тобольска Северный отряд под командованием комиссара 232-го полка поляка Я. Ф. Судниковича. С 26 мая мятежники стали уходить из Обдорска в ямальскую тундру, в устье Малой Оби и в верховья Обской губы. Зная, что в Карской товарообменной экспедиции 1921 года принимают участие иностранные суда, «бунтовщики» рассчитывали на эвакуацию. Была, полагаем, и надежда, что удастся захватить и суда под советским флагом, переагитировав команды. Не удалось, и теснимые красными, они отступили за Уральские горы. А в то время Хэнскому волисполкому предписали провести перепись всех ушедших с повстанцами людей, составить списки погибших и утраченного имущества, скота.

В боях в составе Северного экспедиционного отряда П. И. Лопарева участвовали ханты П. Вахрушев и В. Соколков из Малого Атлыма. Впрочем, поддержки аборигенов ни командир, ни «красные ханты» не почувствовали – у тех сохранялись предубеждения, основанные на воспоминаниях о чоновцах.

Случаи грабежа и мародёрства со стороны красноармейцев отмечали и на юге региона: в поселке Михайловский пострадала утварь церкви [12, т. 2, с. 442]. Между тем бойцам надлежало не грабить, а воевать, поскольку прорывались с боями в Китай большие группы, включая казаков, шедших с семьями и скарбом. Бывший военком станицы Екатерининской С. Г. Токарев в мае 1921 года привел в Синьцзян  1 700 чел. из бывших воинов 1-й Сибкавдивизии, Курганской освободительной армии и др. отрядов. Там он соединился с частями генерала А. С. Бакича, а затем все двинулись в Монголию, где и были схвачены частями РККА. Бакич, Токарев, Шигабутдинов и др. участники затянувшейся Гражданской войны приговорены судом в Новониколаевске к расстрелу.

Не уступали в жестокости и беззаконии органы «прежне-новой» власти и на севере. В том же Хэ 19 августа пьяный председатель ревкома Протасов-Жизнев расстрелял председателя поселкового Совета Г. М. Дмитриева-Садовникова. Маргиналы, составлявшие существенную часть руководства и отрядов продармейцев, с введением продналога утратили привилегии времён «военного коммунизма». Они и составили основу «красного бандитизма», разразившегося в Сибири с лета 1921 года и продолжившегося в 1922-м.

«Итоги» восстаний оказались плачевны не только в понесённых жертвах, но и обнаружившихся на зиму «перспективах»: «Население Обдорского района обеспечено хлебом до 1 апреля будущего года по 20 фунтов на человека в месяц. Овощей и медикаментов нет. Мятежники сорвали навигацию».

На опасные симптомы «всеобщности» власть с опозданием, но отреагировала. В мае 1921 году секретарь Тюменского губкома РКП /б/ писал: «Среди тюркских народов необходимо вести большую политическую работу, отсутствие её привело к тому, что мусульмане нашей губернии, ранее не отличившиеся особой воинственностью, в дни бандитизма активно участвовали в выступлении против Советской власти». Другой политический деятель – секретарь Тобольского уездного комитета партии подчёркивал, что «поголовное участие татарского населения в бандитском движении в 1921 года показывает на безграничное невежество, политическую отсталость беднейших слоев населения и безграничную власть над ними кулаков-татар».

В то же время показательно, что к маю 1921 года в Вагайскую волость вернулось 460 мусульман, вновь поверивших советской власти. Но продолжали сопротивляться и в июне разрозненные отряды в среднем течении Иртыша. Объявивший себя очередным главкомом чех Б. В. Сватош пытался использовать хантыйских охотников для засад, но безуспешно. Вскоре и сам погиб.

Затихнув на севере, на юге края мятежи начались в горах. Например, в июне 1921 года в Горном Алтае. Во главе его оказался бывший красный партизан, председатель Бело-ануйского сельсовета Ф. Тырышкин. Затем к отряду присоединился Т. Ташкинов с соплеменниками. К осени в горах скопилось около 3 тыс. мятежников, но и они были разгромлены – у советской власти имелись средства и силы.

Картина мира у разных страт населения, безусловна, менялась, как зависимая от общегосударственной политики и окружающих местных реалий. К тому же власть иногда заигрывала с элитой: если статья 65 Конституции РСФСР 1918 года лишала избирательных прав «монахов и духовных служителей церквей и религиозных культов», то одновременно, до 1921 года, даже допускался и приём их в коммунисты. Основываясь на решении Х-го съезда ВКП /б/ разосланный по Сибири циркуляр потребовал от местных властей «ни в коем случае» не применять по отношению к религиозным организациям практики Гражданской войны, замечая: «переживаемый нами период меньше всего является удобным для выдвигания на первый план антирелигиозной борьбы». Между тем в апреле у славгородских католиков отняли костёл.

С лета 1921 года в Сибирь стали переезжать, спасаясь от голода и репрессий, жители Поволжья и Казахстана. Они «не успели» поучаствовать в событиях, но оказались вовлечены в последствия. Например, Б. Гарифуллин стал работать делопроизводителем в Тюменском губуправлении милиции, старшим милиционером в юртах Тукузских – одном из былых центров мятежа.

Проявленная служителями культа поддержка «бунтовщиков» заставила власти усилить атеистическую пропаганду, а секретарь татаро-башкирской секции Уралбюро ЦК ВКП /б/ Утяганов убеждал коммунистов Тюменской губернии: «Ислам среди татаро-башкир не имеет характера созидательного». По мнению партийных деятелей, в борьбе с религиозными заблуждениями необходимо разрушить прежнюю социальную структуру – сельскую общину.

Несмотря на сорванную предшествующими события продразверстку руководство Омской, Алтайской, Томской, Семипалатинской, Енисейской, Иркутской губерний с 1 августа по 1 декабря 1921 года должны были обеспечить сбор 110 млн. пудов хлеба. Взамен им пообещали выделить кровельное железо, тазы, фуфайки, топоры и др. [3, с. 23-24]. Между тем, восстания, совпавшие с обрушившимся на страну голодом, сильно подорвали экономику: 20 февраля 1922 года на омском рынке мука стоила 4,5-5 млн. руб. за пуд. Поскольку план продразвёрстки выполнен в Сибири на 75 %, введение продналога для Сибири отложилось. Да и оказался сложнее в исполнении, в ряде случаев сопровождаясь репрессиями: «Добиваться от арестованных подписки исполнения 100 % налога в твёрдый срок, по получении подписок арестованных выпускать, но вести учёт подпискам и неослабное наблюдение за выполнением» [15, с. 78-79].

К концу 1921 –началу 1922 года голодали только по КазАССР 1 309 тыс. чел. Отмечены были случаи людоедства, и самое страшное – поедали своих детей [3, с. 140].

Ощущая всю совокупность «бед», латыши, литовцы, латгальцы, эстонцы, немцы, поляки стали эмигрировать. Если в 1920 году оптировали эстонское гражданство (по данным Сибревкома) 4 807 чел., то через год уже 6 406 чел. Если в 1920 году в Омской губернии проживало 2 428 литовцев, то в 1924 г. в крае (по данным того же Сибревкома) осталось 310 литовцев, из которых 294 чел. – в Алтайской губернии. Воспользовались возможностью эмигрировать и другие: из 6 824 чел., завизировавших документы для въезда в Латвию с 1 апреля по 25 ноября 1922 г. латыши составляли 79,7 %, евреи – 5,4 %, поляки – 3,7 %, немцы – 2,1 %. Были среди них и русские – 8,8 %, доказавшие наличие родственных связей в Латвии. Правом на оптацию в Польшу воспользовалось 6 977 чел., преимущественно крестьяне. 

Ещё дальше – в Германию, Китай и Америку устремились меннониты (нередко уже именуясь немцами), поскольку их сибирские колонии «не оправились от опустошительных продовольственных кампаний и от ряда неурожайных годов»]. Немецкие хозяйства в 1922 году сократили посевы вдвое.

Предчувствуя перемены, жившие в селениях Яланкуль, Каракуль и других сибирские бухарцы тоже решили эмигрировать, а причиной назвали не только желание переселиться к землякам в Турцию, но и невозможность обучать детей исламу в школе. Сибирякам было с чем сравнить: стало известно, что их земляки в Турции охарактеризованы: «Жители деревни духовные, думающие, понимающие, имеют совершенное стремление и силу. В этом году построили прекрасное медресе» [5, с. 248]. Власти сорвали эмиграцию, а иных из активистов репрессировали.

Социализм в том варианте, что реализовывался в стране – строй директивный, где коммунистическая партия должна идеологически обеспечить, а органы советской власти – преодолеть препятствия на пути построения системы, которая, в свою очередь, не предусматривала наличие третьей, сверхъестественной силы – божественной, и упорно с этим боролась на всех этапах своей истории.

Волнения 1920–1921 годов подавлены с огромными жертвами, но советская власть не извлекла уроков, испытывая «сладострастие мести». В январе 1922 годаБезруковский волостной комитет РКП /б/, например, запросил от уездной власти разъяснение: почему «отряд товарища Голенайтиса берёт продналог даже с беднейшего населения?».

Уже весной 1921 года начались аресты и судебные процессы над участниками событий. Среди них и малограмотный мулла из села Сибилякова Омской губернии М. А. Бергутов.

Разоряли хозяйства таких как меннонит И. Варкетин за то, что вёл «контрреволюционную агитацию между кулаками Ново-Тимофеевской волости» [15, с. 62-63]. Всё движимое и недвижимое имущество в его имении передано вновь организованной артели «Красное эхо». Через полгода в той же волости из поселка Новопольский при поддержке властей выселены все меннониты под предлогом – «занимаются наживой» [15, с. 67]. При том, что в конфликте политических сил они не принимали участия. Просто артели «Красное эхо» понадобилась возделанная ими земля, сельхозорудия, дома и постройки…

Обескровленное и обездоленное население нуждалось не только в изменении подхода к сдаче хлеба, но и в духовной поддержке. Это с удивлением обнаружили органы советской власти, зафиксировав в июне 1921 года: «Значительно растёт религиозное настроение, поддерживаемое, кроме попов, деревенским учительством. Наблюдались случаи устройства под руководством учительства и при живейшем участии членов некоторых волисполкомов ʺсубботниковʺ по уборке церковных дворов» [12, т. 2, с. 534].

«Очаги» ещё долго тлели, но желающих выступать против советской власти становилась меньше. А когда «главнокомандующий Тавдинским районом» (ранее крестьянин, унтер-офицер, бывший красноармеец и бывший большевик) Пуртов 19 июля пытался мобилизовать заболотных татар, то те сбежали из Кускургуля в лес [12, т. 2, с. 559].

Редкий случай, но обвинённый в октябре 1921 года в участии в повстанческом движении мулла из Тюкалинского района Т. М. Мауметов был оправдан – за недоказанностью обвинения. Повезло казанскому татарину Н. Хуснутдинову, который, не оставляя крестьянских занятий, исполнял должность муллы Утяшевских юрт. Он выступил против репрессий и был арестован, но благодаря служившему в Красной Армии сыну его освободили через полгода.

Всеобщий характер репрессивные методы получили с середины 1920-х годах. Именно тогда институционально оформились орга-низационные и идеологические (партийные, советские, профсоюзные и иные общественные организации) структуры их осуществления, а образ противника обрёл конкретные черты. Органы ОГПУ / НКВД кропотливо сложили в картотеки все факты об участниках (подлинных и мнимых) и обстоятельствах волнений. Поэтому среди осуждённых в 1930-е годы (если факты не инспирированы) сибиряков немало имён. Так, органам НКВД, якобы, стало известно, что активным мятежником из Новоаптулинских юрт был А. Хабибуллин, который совместно с другими «кулаками» (в документах указаны фамилии) «вёл антисоветскую агитацию, сговаривал бедняков, чтобы они не вступали в кооперативы, в период восстания был даже начальником штаба». С. Курмашев на допросе в 1937 году признался: он три раза воевал против красных: в Бегитино и два раза в Истяцком, а Ж. Каримов рассказал, что в «контрреволюционной банде участвовал от начала до конца, воевал в Ашлык, Бегитино, под Тобольском, но в расстрелах коммунистов не участвовал» [5, с. 239].

Впрочем, в годы репрессий пострадали и те, кто отстаивал советскую власть в Гражданскую войну, подавлял восстания 1920–1921 годах.

Причудливо сложилась судьба уже упомянутого З. М. Мировалева, принимавшего участие в событиях весны 1921 г. Уже в декабре того же года на Первом уездном муссъезде в Тобольске под его председательством обсуждался декрет СНК «Об отделении религии от государств и школы от церкви». В 1937 г. бывший мулла снят с завучей Ново-Каишкульской школы за неправильное отношение к религиозным обрядам (настоял на проведении обряда обрезания сыну советского ответработника). После того Мировалев проживал в г. Тобольске, где преподавал в Татарском педтехникуме. Он был арестован и осуждён «за шпионско-диверсионную и повстанческую работу с целью свержения Советской власти и создания национального мусульманского государства». Если в первой части обвинения и была часть правды, то завершающая часть – клевета. Тем не менее, через 4 дня после объявления приговора его уже расстрелян [5, с. 249]. Таков причудливый «зигзаг» судьбы человека, жившего во время смены мировоззренческих систем, оказавшись не только их заложником, но и активным участником.

 

Историческая память передаётся новым поколениям через знания, усваивается через эмоциональные переживания, в т. ч. о насилии и жестокости. Она сохраняет стереотипы и образы героев и «антигероев», рождённые в умах предков – участников событий.

В центре некоторых сибирских городов и селений стоят обелиски жертвам восстаний, но в них погребены, в основном, сторонники советской власти. У сибирских мусульман есть астана – реальные или символические захоронения людей, внёсших существенный вклад в распространение и укрепление ислама в регионе. Наряду со средневековыми по происхождению фиксируются и «паннарсугышы» – могилы мулл, погибших в годы Гражданской войны и репрессий, что свидетельствует о тенденциях к интерпретации прежних образов святых людей и священных мест к новым реалиям эпохи.

 

Примечания:

1. ВасильевА.И. Отвоёванная Россия: книга воспоминаний и документов. Тюмень, 2011.
2. ГарифуллинИ.Б., Кабдулвахитов К.Б., Ярков А.П. «Мусульманский» аспект в «сибирских крестьянских восстаниях» периода утверждения советской власти (1917–1921 гг.) // 1937 год: память и уроки: мат. межрегион. конф. Тюмень, 2007. С. 20-24.
3. ЗакироваИ.Г. Современный фольклор сибирских татар: образы и сюжеты (по материалам фольклорной экспедиции в Вагайском р-не Тюменской области) // Тюркские народы: мат. V Сибирского симп. «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск; Омск, 2002.
4. Ислам на краю света. История ислама в Западной Сибири. Т. 3. М., 2015.
5. История Ямала. Екатеринбург, 2010. Т. 1. С. 310; Т. 2. С. 28-31.
6. Кабдулвахитов К. По следам тюменских шейхов. Тюмень, 2005.
7. Курышев И.В. О социальном поведении участников Западно-Сибирского восстания 1921 г. // Государственная власть и российское крестьянство в годы революции и гражданской войны. Ишим, 2001.
8. ЛоткинИ.В. Социально-политическая, экономическая и культурная адаптация прибалтийских поселенцев в Сибири (1920–1940 гг.): дисс. … д.ист.н. Омск, 2012.
9. НамИ.В. Национальные меньшинства Сибири и Дальнего Востока на историческом переломе (1917–1922 гг.). Томск, 2009.
10. Уразалеев Р.Ф. Отражение эпизодов гражданской войны в Сибири в фольклоре курдакско-саргатских татар // Сибирская деревня: история, современное состояние, перспективы развития: сб. науч. тр. Ч. 2. Омск, 2002.
11. Прибыльский Ю.П., Аксарин В.В. На стремнине жизни: Прошлое и настоящее водников Обь-Иртышья. Тюмень, 2010. С. 57, 60-63.
12. Сибирская Вандея. 1919–1920. Документы: [в 2 т.]. М., 2000. Т. 1.-2.
13. СолодоваТ.И. Активизация еврейского населения в послереволюционные годы в Тобольске (по материалам местных газет) // Евреи в социокультурном пространстве Тюмени и региона: к 100-летию городской синагоги: материалы науч.-практ. конф. Тюмень, 2013. С. 81.
14. Этноконфессия в советском государстве. Меннониты Сибири в 1920–1930-е годы: эмиграция и репрессии. Документы и материалы. Новосибирск, 2009.
15. Баркан Н.М. Восстановление промышленности Сибири. 1920–1925 гг. // Из истории партийных организаций Сибири. науч. тр. НГПИ. Вып. 24. Новосибирск, 1968.
16. Колоткин М.Н. Балтийская диаспора Сибири: Опыт исторического анализа. Новосибирск, 1994.
17. ЦДНИ ОО. Ф.19. Оп.1. Д.253. Л.38.
18. Малиновский Л.В. Сельское хозяйство западных национальных меньшинств в Сибири (1919–1928 гг.) // Вопросы истории Сибири. Томск, 1967. Вып. 3.
19. Вторушин М.И. Социально-экономический и политический кризис 1920 – начала 1921 гг. на территории Западной Сибири: автореф. дисс. … к. ист. наук. Омск, 2003.
20. Rižkova. 36376. sl.
21. МЭЭ ОмГУ. 1988. П.47-1. Л.2; РГАСПИ. Ф.17. Оп.64. Д.54. Л.45.
22. Советская Сибирь. 1920. 4 августа.
23. ЦДНИ ОО. Ф.1. Оп.1. Д.488. Л.323 об.
24. ЦДНИ НО. Ф.1. Оп.3. Д.2. Л.27.
25. Известия Тюменских губернского и уездного исполнительного комитетов Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1918. 12 мая; Известия Тобольского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. 1918. 16 мая.
26. Сушко А.В. О тюркских «страницах» в процессах суверенизации в Сибири (февраль 1917–1923гг.)// Сулеймановские чтения: материалы XIVВсерос. науч.-практ. конф. Тюмень, 2011.
27. Странички из истории Саранпауля / сост. Н.Т. Вакуев, Н.Я. Логунов, Т.И. Харитонов. б/д, б/м.

Краеведческая конференция "Наше наследие": материалы докладов и сообщений.- Ишим, 2021.- СС. 11-27.

Вы не можете комментировать данный материал. Зарегистрируйтесь.