Дементьева Е.В.,
преподаватель
ГАПОУ ТО «Заводоуковский
 агропромышленный техникум»

Сердце, отданное Сибири
(из воспоминаний Сизиковой (Ооль) Ларисы Викторовны)

Памятник немцам, пострадавшим в годы репрессий. с. Суерка, Упоровский район

30 октября Россия отмечает скорбную дату – День памяти жертв политических репрессий. Жить в кровавую эпоху – это испытание болью и страхом, изнурительным трудом и лишением всех гражданских прав. Это страшное испытание выпало и на долю родителей Ларисы Викторовны Сизиковой, без вины виноватых сибирских узников, чудом оставшихся в живых. Они постигли горькие уроки истории, оставаясь честными перед страной и друг другом.

Более полувека назад, осенью 1941 года первые эшелоны со ссыльными немцами Поволжья прибыли в Сибирь. В числе их были несчастные отец и мать: Ооль Виктор Богданович, 1918 года рождения, и Ооль Зоина Алексеевна, 1923 года рождения, уроженцы Саратовской области. Поженились они перед самой  войной, маме было всего 17, отцу – 23.    Учительствовали в небольшом немецком поселке Галка, оба преподавали русский язык и литературу и делали это с огромным удовольствием, потому как любили профессию, детей. Всё складывалось замечательно.

Ооль В.Б.

Ооль З.А.

Война… Она стала самым страшным событием ХХ века: поломала судьбы людей, отняла счастье у детей, погубила любовь. Как смерч ворвалась она и в жизнь родителей.  И вскоре вступило в силу постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 12 сентября 1941 года: репрессировать по национальному признаку. Жили люди тихо, спокойно работали, растили детей, вели хозяйство, не причиняли никому зла. Жизнь превратилась в ад, а мирные трудолюбивые люди в одночасье стали врагами. Сама Лариса Викторовна  родилась уже в Сибири, в феврале 1942 года, а весь тот ужас и кошмар передаёт  со слов своей матери.

Из-за растерянности, непонимания, страха люди толком ничего и не успели взять с собой. Конвойные особо не церемонились – будь то ребёнок, пожилой человек, беременная женщина. Маме было вдвойне тяжело, ведь она ждала первенца, и отец, как мог, оберегал её. Тех, кто не являлся на сборы, гнали силой. Повезли из посёлка на телегах, потом распихали по грязным и холодным товарным вагонам. Отца забрали в трудармию, а моя мама осталась зимовать в деревне Тумашово Новозаимского района Омской области.

Было трудно, одиноко, но крепилась изо всех сил. Селили ссыльных немцев в какие-то ветхие домишки, амбары, где и жить-то было нельзя, по три-четыре семьи. Чтобы дети не умерли с голоду, женщины ходили на поля, перетрясали сложенные скирды, собирали мороженый картофель. Но и здесь редко удавалось что-то добыть, так как женщин настигал объездчик, топтал лошадью и безжалостно бил плёткой. Никто и не думал заводить своё хозяйство, ведь все верили, что вернутся назад, на Волгу, в свои брошенные дома. Маму в силу её положения определили в избёнку к глухой и полуслепой старушонке. Она жалела измождённую и обессиленную  долгой дорогой молоденькую немку и делилась с ней тем, что было. Если в стране беда, то врывается она в жизнь всех людей, даже самых обеспеченных и благополучных. А уж если война… Тяжело и неотвратимо перемалывает она людские судьбы, норовя сломить дух, убить все самые лучшие чувства. А люди выстояли, потому что не себя жалели, а тех, кому ещё хуже было. Но беда была не в том, что кругом одна, всё это полбеды.

Через три года переехали в село Бигила. Но и здесь мать не избежала унижения, глумления, придирок, слежки. Я росла, мне всё время хотелось есть, а есть было нечего.       Вскоре я заболела, и матери выделили «квартиру», где не было даже печки, в окна дуло, двери висели и не закрывались. Так мы и мыкались с матерью несколько лет. Повзрослела я рано. До весны не хватало даже картошки. С такими же голодными сверстниками, как и я,  собирали остатки подмороженной гнили на поле, толкли в ступке и делали что-то наподобие котлет, и были они чёрные, как земля. Не помню, успевали ли они испечься или только чуть прогревались, но их тут же съедали. Летом было легче. Нас кормил лес.

Бытует у нас афоризм: «Красота спасет мир!». А я, оглядываясь с высоты прожитых лет на всё пережитое в те лихие годы, говорю: «Доброта людская спасла, спасает и спасёт мир». Спасла она и меня с мамой. После рождения я долго не могла ходить, видимо, сказались волнения, переживания мамы, связанные с переселением. Когда она уходила на базар выменять последние одёжки, что остались от отца, на кусок хлеба, бабка, у которой квартировали, заваливалась спать на печку, а я, мучимая голодом, выползала из подворотни на улицу к дороге. Утром по ней шли женщины с узелками на работу. Не могли они равнодушно пройти мимо, зная наше положение, ведь сами матери, и у них были дети. Чем был виноват ребёнок? Да только тем, что имел несчастье родиться  в немецкой семье! Они давали мне кто картофелину, кто лепёшку, кусочек хлеба. А иногда кто-нибудь из женщин брал на руки и относил к себе домой, наливал похлёбки из неочищенной картошки. Такой вкусной еды я больше в своей жизни никогда не пробовала. Иногда таким же образом оказывалась на прилавке в магазине, и там что-нибудь перепадало. Люди понимали, что никакие мы не враги, не фашисты, а такие же обездоленные горемыки. Трудно было всем, но оставались в ту пору добрыми друг к другу, помогали, чем могли.

  Повезло нам на добрых людей и в Бигиле. Конечно, были и такие, что смотрели косо, настраивали детей не играть с «немчушкой». Но хороших было больше. Потребность растущего организма не могла заглушить пайка хлеба. Чтобы получить её, мама будила меня часа в четыре утра и я, как и остальная ребятня, занимала очередь и дожидалась, кода привезут так называемый «хлеб», который был похож на глину. Из него можно было лепить что угодно. Мать, уходя, наказывала, чтобы я растягивала его на целый день, но он каким-то образом исчезал. И опять меня спасла доброта. Напротив нашего дома жила большая семья Сезёвых, 10 человек. Выручал их огород с картошкой и корова. Хлеба не было, и бабка пекла «картовницу» на огромных противнях в русской печи. В силу своего возраста, по детскому неведению, я тогда, конечно не могла понять, что у них своих десять ртов. Я приходила, садилась за стол, как член семьи, и мне тоже доставался внушительный кусок. Не было случая, чтобы меня прогнали, обделили. И ещё я до сих пор благодарна пекарю Филимону Усольцеву. Ночью мама огородами пробиралась к пекарне, и он быстро, чтоб кто-нибудь не углядел и не донёс, наливал квасу, давал немного хлеба или горсть сухарей.

В те годы от нашей детской беззаботности не осталось и следа. Чтобы выжить, некогда было развлекаться и играть, приходилось зарабатывать. В Бигиле в то время на полях сеяли коноплю и делали вкусное масло. Предприятие это отапливалось чурочками. Детские наши руки (ходили мы работать с моей подружкой Аней Предигер) сноровисто таскали их к печи. За наш труд мы получали потом по большому куску жмыха. Школы наши отапливались дровами, в каждом классе по печке. Мы натаскивали дров к утру, чтобы до прихода учеников было тепло. А за это нас угощали лепёшками из мёрзлой картошки.

Помню, как однажды на поле, где вытаяла мёрзлая картошка, нас выследили два объездчика. Собирать гнилые плоды не разрешалось, и обычно объездчики на конях по тающему полю настигали людей. Не всех, но одного-двух точно. Отбирали собранное, и не возразишь: длинные плети у всадников. Особо лютовал один из своих же, деревенских. На поле, что у озера Шаболино, наполнили вёдра, мешки, подумывали уже об обратной дороге. И вот он с плетью. Все врассыпную, в кустах затаились. Меня же на раскисшем поле мужик настиг. Я от страха не могла сдвинуться с места. Вырвал мешок и стал охаживать плетью. Всё остановиться не мог, а я - убежать. Ещё раз-другой ударил и поехал, не торопясь… Меня же одна только мысль тревожила: как вернусь без картошки? Мама у меня строгая была. Спасибо, девчонки поделились. Плакала не от боли, от обиды.

Была ещё работа: колоски собирать, половину государству, половину себе. Попробуй только пропустить колосок!  А годы шли, давило отчаяние, безысходность: «Когда же конец?». Отец работал в Свердловской области,  Идельском районе, п. Бурмантово на лесоповале. Жили они в нечеловеческих условиях. Первый  раз я увидела папу, когда мне было 12 лет…

Прошли годы. Большинство переселенцев, в том числе и мои родители, так и осели на сибирской земле. Вот и я считаю эти края своей второй родиной. Здесь я родилась, вышла замуж, здесь родились мои дети, внуки, теперь уже и правнуки пошли. В конце 1950-х годов нас всё же реабилитировали, выплачивают небольшие денежные компенсации. Только кто заплатит за боль и унижение, которые пришлось пережить тысячам и тысячам безвинных семей?