Г.В. МЕДВЕДЕВА,
краевед,председатель
Заводоуковского родословного общества

 

Жизнь после войны казалась праздником,
для начала которого нужно только одно -
последний выстрел.
К. Симонов

 

 

Я родилась на шестой год после победного 45-го в маленькой, в несколько десятков дворов деревеньке Ольховка Заводоуковского района в 7 км от Новой Заимки. Основанная в 1890 году моими прадедами по линии отца, курскими крестьянами[1], Ольховка стала родиной моих родителей Федотова Валентина Фёдоровича и Федотовой Юлии Дмитриевны, а потом и меня в бедной избушке бережно качала в люльке, поутру поила парным молоком, дарила старинные песни, обвевала сладким ароматом цветущих лугов и полей; на всю последующую жизнь, уже за её пределами, оставшись любимым уголком детства.

Известие об окончании войны застало мою девятнадцатилетнюю маму в поле, где бригада девушек боронила колхозную пашню. Во весь опор скачущий по дороге всадник энергично замахал кепкой и закричал: «Война кончилась!». Оставив в борозде коней и бороны, девчонки побежали друг к другу через поле, перепрыгивая через гребни вспаханной земли. Они стали обниматься, визжать, кричать и петь до хрипоты. Когда схлынула первая волна радости,

вернулись на пашню и работали до глубоких сумерек. Нормы выработки-то никто не отменял…

Да и вообще жизнь после 9 мая долго не отличалась от прежней, в военное время: та же тяжёлая работа, недостаток еды и одежды. И только надежда на обновление жизни, наступление сытого и красивого завтра заставляла терпеливо впрягаться в неженскую работу, по-прежнему скудно питаться, привычно донашивать латаное-перелатанное старьё, носить неподъёмные кирзовые сапоги. Девушки давно разобрались во всех премудростях крестьянского бытия: вместо ушедших на фронт мужиков ловко управлялись с лошадьми, обрабатывали землю и собирали урожай, метали скирды, подставляли плечи под мешки с зерном, освоили единственный в колхозе трактор-колёсник ХТЗ. Для долгожданной победы были отданы все физические и духовные силы, с приходом мира надеялись на облегчение. Но с окончанием войны начался трудный восстановительный период.

Сельское хозяйство находилось в состоянии глубокого кризиса. Деревня была обескровлена: фронт забрал работников-мужчин, более-менее крепкую технику и лучших лошадей; в колхозе не хватало семян, сократились посевные площади, уменьшилось поголовье скота. В военные годы мужское население Ольховки представляли старики: Фролов Григорий, Макаров Иван, Федотов Иван, Морозов Дмитрий, слепой Миськов Алексей, больные Федотов Тихон и Фролов Фёдор, с детства безногий Халин Павел, с повреждённой на покосе рукой Фролов Сергей и другие. Вся тяжёлая крестьянская работа лежала на плечах подростков и женщин: с весны по осень – на полях и покосах, зимой - на лесозаготовках, круглый год - на животноводческой ферме.

Позднее в деревню вернулись и приступили к работе несколько покалеченных на фронте мужиков: Фатьянов Константин Евдокимович - счетоводом, Макаров Михаил Алексеевич и Горбачёв Иван Михайлович – конюхами. Мой дед Федотов Фёдор Степанович, получивший осколочное ранение локтевого сустава руки, возил в колхоз горюче-смазочные материалы в бочках.

Ольховка не дождалась с войны двадцати мужчин: почти в каждом втором дворе оплакивали погибшего или пропавшего без вести. Возвращение в деревню немногих оставшихся в живых фронтовиков затянулось, так как демобилизация старших возрастов личного состава действующей армии в основном была завершена только к 1948 году. Более молодым солдатам пришлось служить в Советской армии более трёх положенных по закону сроков (от 7 до 9 лет), чтобы обеспечить обороноспособность страны после массового увольнения старшего поколения военнослужащих.

Мой отец, Федотов Валентин Фёдорович (1926 г.р.), несовершеннолетним юношей призванный на действительную службу осенью 1943 года, вернулся в Ольховку только в феврале 1950 года. Отцу-артиллеристу воевать на фронте не пришлось, его часть находилась в постоянной боевой готовности на западе страны. После Победы он с оружием в руках участвовал в ликвидации националистических группировок в Прибалтике.

Немного отдохнув, подлатав прохудившиеся без хозяев крыши, поправив упавшие заплоты и завалившиеся колодцы, фронтовики постепенно втягивались в жизнь колхоза. Наиболее авторитетные из них - Халин Фёдор Кузьмич и Клевцов Степан Федосеевич - в разные годы возглавляли местный колхоз «Советское село». Другие занимались ремонтом трактора, телег и саней, сельхозинвентаря, приведением в порядок скотных дворов.

Фронтовики выделялись среди селян не только гимнастёрками, которые долго ещё донашивали после войны. Возмужавшие, а то и поседевшие, постаревшие, задумчивые - это были уже другие люди, многое повидавшие и многое переосмыслившие. Попав в круговерть войны, они получили массу разнообразной информации, колоссальный заряд от деятельности в составе многомиллионного военного коллектива. Землякам особенно интересны были те из них, кому пришлось поколесить по Европе и увидеть совершенно другую жизнь, другой быт, о котором они ничего не знали.

Моего дядю Морозова Константина Дмитриевича (1923 г.р.) и мужа родной тёти, Кузнецова Ивана Трифоновича (1916 г.р.), с боями дошедших до Берлина, поразила больше не цивилизация городов, а обустройство сельских населённых пунктов. Они рассказывали, что даже к маленькому немецкому посёлку проложена асфальтированная дорога, все деревья вдоль шоссе пронумерованы, отхожие места выложены плиткой, в доме - красивая мебель, много разной одежды, в погребах - большие запасы консервированной продукции.

«Контраст между уровнем жизни в Европе и у нас, контраст, с которым столкнулись миллионы воевавших людей, был нравственным и психологическим ударом» [2], - писал писатель-фронтовик К. Симонов. После этого соприкосновения с иным укладом жизни участники дальних походов вольно или невольно смотрели другими глазами на то, что происходило дома. В родном колхозе они видели беспросветную бедность, непролазную деревенскую грязь, обносившихся, раздавленных тяжёлым немеханизированным трудом крестьянок. Дядя Костя, худо-бедно пожив какое-то время в избе родителей, где спать приходилось на полу или на полатях, насмотревшись на почерневшую от горя мать, не дождавшуюся с войны младшего сына Григория, надсадившихся на тяжёлых работах в колхозе сестёр Юлию и Зою, уехал на Урал, где служил в послевоенные годы, закончил авиатехникум и всю свою жизнь прожил в городе Перми, работая на моторном заводе.

Константин писал в деревню, звал сестёр в город, обещая помочь устроиться на работу. Но в то время выехать из колхоза было практически

невозможно, так как на руках не было документов. Паспорта колхозники получили окончательно лишь к концу 1970-х – началу 1980-х годов. Только счастливый случай помог моей матери получить документ в 1947 году. В том году они вдвоём с Валентиной Семищенко пилили для колхоза дрова, и в лесу их разыскал начальник милиции. Он попросил девушек заготовить для него (напилить и расколоть) дров, за что обещал выдать справку для получения паспорта. Сделка состоялась, и вскоре колхозницы получили долгожданный документ.

Осмелев, подруги расторгли все отношения с колхозом и устроились на работу санитарками в Новозаимскую участковую больницу. Уход за больными, мытьё полов и другие заботы на новом рабочем месте казались им, по сравнению с крестьянским трудом, такими лёгкими и приятными, что они не могли нарадоваться. Однако прошло совсем немного времени, как их вызвали в райисполком, где присутствовал и председатель их ольховского колхоза Клевцов Степан Федосеевич. Девушек стали уговаривать вернуться на прежнее место работы, а конкретно, поехать на лесозаготовки, потому что для выполнения доведённого до колхоза плана остро не хватало рабочих сил. Может быть, и не сломались бы Юля и Валя, если бы не слова руководителя колхоза: «Девчата, знаю я, как вам тяжело достаётся в лесу – у меня самого две дочери там работают». И правда, и Клевцова Зинаида Степановна (1923 г.р.) работала в лесу на тракторе, и Клевцова Тамара Степановна (1930 г.р.) наравне со всеми месяцами жила на лесоучастках.

Как самую трудную, буквально каторжную, работу, вспоминает мама эту отработку на лесозаготовках по 5 месяцев в году в течение 7 военных и послевоенных зим, где фактически прошла её юность (с 16 до 23 лет). Обычно люди восхищаются красотой соснового бора, с удовольствием вдыхают насыщенный фитонцидами воздух, а моя мама всю жизнь ненавидела хвойные леса, напоминающие ей о непосильном труде и пролитых слезах. Сегодня трудно себе представить девчушку, таскающую брёвна по пояс в снегу, полуголодную, в любой мороз плохо одетую и обутую. Можешь - не можешь, а дневную норму – 6 м3 напиленного и обработанного леса – выдай! Выполнишь план – в конце дня получишь 200 г хлеба, который тут же съешь. В лихое военное время такие жертвы были оправданными, а после победы казалось, что худшее позади: в деревню начали возвращаться мужики, думалось, скоро придёт много техники и тогда, как страшный сон, можно будет забыть опасный и непосильный труд на лесоповале, сбросить наконец-то ненавистные ватные брюки и фуфайку. Но девушки надрывали здоровье, раньше срока старились, а перемен не наступало. В 1949 году на Лебедёвском лесоучастке погибла (придавило сосной) двадцатилетняя Матвеева Марфа Яковлевна из деревни Каменка[3]. Однако ещё до 1954 года, когда заготовкой леса стали заниматься

работники леспромхозов, колхозники отбывали эту государственную повинность.

Те тяжёлые экстремальные времена не стёрлись из памяти живых ещё представителей того поколения. В августе 2012 года собравшиеся на похороны моего отца его двоюродные сёстры, восьмидесятидвухлетние Федотова Лилия Фёдоровна и Миськова Лина Михайловна, нимало не смущаясь скорбной обстановки, начали громко разбираться в застарелых обидах времён Великой Отечественной. Разрумянившись от рюмки выпитого, тётка Лина выговаривала своей кузине: «В войну я так наработалась в колхозе, что прошло больше 60-ти лет, а до сих пор забыть не могу: на коровах боронила пашню, на быке возила дрова, зерно от комбайна на ток, на конях таскала сено. Все жилы порвала в лесу: 5 зим ворочала брёвна на Нижнем Укропе, в Белой речке, в Каменке, в Михайловке». И, энергично подтянув под подбородком концы платка и совсем близко придвинувшись к оторопевшей тётке Лиле, продолжала: «А ты всё за спиной у отца пряталась: он тебя от работы то мёдом откупит, то за мешок муки справку в больнице добудет». Продолжения конфликта не последовало, потому что молодые родственники пристыдили старушек, дивясь живучести давней истории.

Летом работы в колхозе тоже хватало, но было хотя бы тепло и не так голодно. С Ивана Купалы (7 июля) начинался большой покос. На луга выезжали раным-рано, разбирали из телег литовки, вставали рядами и до полудня, пока тень не сократится до размера человеческого шага, без перерыва косили подоспевшие травы. Короткая передышка на обед, приготовленный поварихой на костре, и снова за дело. Работа нелёгкая, к вечеру каждая косточка ноет, но колхозники любили эту пору. Оживлённый говор, звон при отбивке кос, красивое зрелище: одновременные энергичные взмахи рук, резкие повороты десятков туловищ, напряжённые, сосредоточенные лица… Ни одного пустого или неловкого движения, всё ладно и красиво! Забывались тяготы и лишения реальной жизни, притуплялась боль и горечь потерь, казалось, всем вместе – всё по плечу, всё получится!

Круглый год деревня жила в труде и заботах. Работали от зари до зари, пока светло, не зная выходных, кроме Первомая и 7 ноября. В 1947 году был подтверждён обязательный минимум трудодней, введённый ещё в конце 1930-х годов: для женщин от 16 до 55 лет и мужчин от 16 до 60 лет в колхозах он составлял усреднённо 150 и 200 соответственно. За невыполнение этой нормы виновным грозила ссылка или лишение приусадебного участка. Такая система принудительных отработок окончательно исчезла лишь в 1969 году, когда колхозникам была гарантирована зарплата не реже 1 раза в месяц.

Материальное положение колхозников зависело в основном от оплаты труда в общественном хозяйстве и доходов с личного двора. После войны колхоз «Советское село» экономически был крайне слаб, поэтому фактически

не платил своим членам, и колхозники говорили: «Работаем просто «за палочки». При таком положении дел крестьянине вынуждены были развивать своё приусадебное хозяйство, которое после войны и в 50-е годы являлось для них основным источником доходов.

Значительная часть продукции личных хозяйств сдавалась государству в обязательном порядке по очень низким ценам. Начиная с 1932 года крестьянские подворья были обложены «оброком» по государственным поставкам сельскохозяйственной продукции, уровень которых неуклонно повышался. Если в 1940 году колхозный двор обязан был сдать в год 32-45 кг мяса, то в 1948 году – уже 40-60 кг. По молоку обязательные поставки выросли в среднем со 180-200 л до 280-300 л в год[4]. В 1948 году колхозный двор также обязан был сдавать ежегодно от 30 до 150 куриных яиц. Кроме этого, поставляли шерсть, картофель, овчины и другое. При этом от уплаты обязательных поставок, например, мяса или яиц, не освобождались дворы, не имеющие мясных животных или кур. Эту продукцию можно было заменить иными продуктами – овощами, молоком, шерстью по специальным переводным коэффициентам, или денежными выплатами, но уже по рыночной стоимости, превышающей государственные розничные цены. Наибольшая тяжесть обязательных поставок пришлась именно на послевоенные 1948-1952 годы, при этом наивысший уровень изъятий наблюдался по продукции животноводства.

Сталинское руководство рассматривало деревню как неисчерпаемый источник ресурсов для подъёма индустрии и военно-промышленного комплекса, дающий государству возможность форсированного развития. Исследователи послевоенного периода советского строительства отмечают высочайший уровень эксплуатации колхозного двора до середины 1950-х годов и признают, что по уровню экономического и административного прессинга эти годы были самыми тяжёлыми временами для русских крестьян.

Жалоб деревенские никуда не писали, против власти с речами не выступали: одни боялись, другие знали, что это бесполезно. Народ понимал, что нужно восстанавливать разрушенное хозяйство, без трудностей и «перегибов» не обойтись. Тяготы и лишения не могли быть преодолены в сжатые сроки.

Мой отец, Федотов Валентин Фёдорович, в течение 1 года и 8 месяцев (с апреля 1952 года по декабрь 1953 года) работал агентом Уполминзага (уполномоченный министерства заготовок СССР) Новозаимского района на территории Старозаимского сельского Совета[5]. В его обязанности входил контроль выполнения налоговых обязательств колхозами, организациями и частными хозяйствами колхозников, рабочих и служащих по госпоставкам. За отцом была закреплена лошадь с ходком, на которой он объезжал свой участок и проверял у сдатчиков квитанции, записывая данные в заведённые на каждый

двор лицевые счета. Итоги за определённый период времени регулярно оформлялись в виде отчёта и направлялись в вышестоящую организацию. Работа вроде и не тяжёлая, но крайне неприятная: агентов, как и фининспекторов, инспекторов по заготовкам в деревнях, мягко говоря, не любили, боялись. Он рассказывал, что ему не раз пришлось пережить драматические моменты: заходит в дом, а хозяйка, не имеющая скота и не сумевшая поэтому сдать положенное количество мяса или молока, начинает голосить, рвать на голове волосы, причитая: «Вы что – не люди?! Чем я рассчитаюсь, если стайки пустые, а сами мы с хлеба на воду перебиваемся?! Возьмите вот, что имею!». Выхватив из оравы ребятишек одного, толкает его к отцу, и, обхватив остальных, безутешно рыдает. Отец нервничал, много курил, неохотно ездил на работу.

Таким несдатчикам вплоть до 1954 года грозила уголовная ответственность - опись и изъятие через суд имущества, а позднее основным наказанием за «невыполнение в срок обязательных поставок» стал штраф в размере одно-двукратной стоимости несданной продукции, а также лишение права пользования приусадебным участком на срок до 2-х лет. Лишь после смерти Сталина в 1953 году государство снизило объёмы таких поставок. В качестве наказания сохранялась и опись имущества, и изъятие продуктов в «бесспорном порядке». Решение по взысканию недоимок принимал уже не суд, а райисполком. Окончательно оброк у советских крестьян был отменён в 1958 году[6].

Тяжёлым бременем лежали на крестьянских плечах и денежные повинности: государственные (в 1946 году – ещё военный налог, сельхозналог, налог на хозсобственность, на одиноких и малосемейных граждан и др.), местные налоги, а также сборы и займы. Сельхозналогом облагались все возможные доходы крестьянской семьи в любой сфере. Размер его постоянно увеличивался: в 1947-1948 годы он четырежды возрастал. Самым тяжёлым налоговым годом послевоенного периода стал 1952, когда каждый цыплёнок, новорождённый поросёнок, телёнок и ягнёнок были обложены налогом. Сельхозналог платили даже с продукции, выплаченной колхозом за трудодни. Кроме того, каждая колхозная семья оплачивала так называемые «добровольные сборы» - самообложение.

Денежные повинности крестьянства, по подсчётам исследователей, составлявшие до войны около 6%, возросли в 1948 годы до 17%, а достигнув своего пика к началу 1950-х годов, доходили до пятой части денежных доходов двора. Эти показатели резко сократились после смягчения налоговой политики в отношении крестьян после 1953 года[7].

В памяти старших поколений сохранились воспоминания о похожих на старинные деньги синеватых и зеленоватых бумагах-облигациях с изображёнными на них танками, паровозами, тракторами, домнами. Как

правило, десятками лет они бережно хранились, так как представляли собой ценность. Как в годы войны каждый работающий гражданин обязан был на часть своей зарплаты покупать облигации четырёх государственных военных займов, так и после войны – займов 1946-1948 годов и последующих годов на восстановление народного хозяйства. Срок погашения займов составлял 20 лет, но впоследствии эти сроки отодвинулись ещё на 20 лет.

Займовая кампания проводилась несколько раз в год. Партийные органы придавали особое значение массовости участия крестьян в этих важных для государства общественно-политических акциях. После официального объявления подписки и в первый же день размещения займа советскими и финансовыми работниками проводились агитационные митинги и собрания, где чаще всего и проводилась подписка на заём.

Чтобы сразу получить наличные деньги, в колхозе приурочивали к этому собранию выдачу расчёта по трудодням. Организаторы подписной кампании считали важным собрать не менее половины от подписной суммы, остальные деньги вычитались из зарплаты колхозников в последующее время.

Моя мама вспоминала, как молодых колхозниц вызывали (как она выражалась, «сгоняли») в контору или в школу, где местные и приезжие «начальники» настойчиво предлагали девушкам подписаться на «заём», призывая к совести и комсомольскому патриотизму. Не отпускали порой всю ночь, надеясь уговорить, а то и заставить купить облигации. Сумма такой добровольно-принудительной подписки равнялась уровню общественной сознательности. Между колхозниками, колхозами, сельскими Советами проводились соревнования за наивысшую сумму подписки, выполнение плана по займу. Сводки о ходе подписной кампании регулярно публиковались в газетах Новозаимского РК ВКП (б) и Совета депутатов трудящихся «Голос большевика» и «Знамя коммунизма».

Приусадебными участками, скотом, домашними делами и детьми занимались в основном старики, молодые с колхозных работ приходили домой затемно. Огороды кормили крестьян, поэтому за них держались, старались унавозить землю, для поливки с реки или колодца носили воду на коромыслах. Как до войны, так и после войны селяне жили на земле по правилам, установленным до них и передаваемым из поколения в поколение. В «запретные» дни не «грешили»: в Благовещенье (7 апреля) на своём участке не работали, говоря: «Птица гнезда не вьёт, девка косы не плетёт». В первое воскресенье после Троицы, в Духов день, когда «земля – именинница», её не тревожили: не копали, не сажали в неё, не втыкали колья. В Ильин день (2 августа) не купались, т.к. вода уже холодная, иначе Илья Грозный накажет.

С детства помню совершенно тогда непонятные для меня слова и выражения: «кирики-улиты», «кирики-мокродырики», «после Крещения цыган

шубу продаёт», «если в Евдокию курица из лужи напьётся, то и овечка на Егория травки наестся».

Деревенские женщины полностью доверяли и неукоснительно пользовались старинным хозяйственным руководством. В огородах работали, согласно календарю: к Николе весеннему (7 мая) заканчивали основную посадку, а на Воздвиженье (27 сентября) всё в огороде должно быть убрано. Причём, каждый овощ знал своё время посадки и уборки: так, 18 мая – на Арину-рассадницу – сажали капусту, срубать вызревшие кочаны следовало на Воздвиженье (27 сентября), а рубить и сквашивать капусту надо было - не позже и не раньше - на Сергия (8 октября). По таким же точным указаниям ухаживали за луком-репкой: с Иванова дня (7 июля) начинали выгребать, а на 2-й Спас (19 августа) – вырезать.

В тёплое время года старушки, управившись по хозяйству, вместе со своими внуками выходили на улицу, устраивались на лавочке или в тени под деревьями и обсуждали деревенские новости. Малыши в это время играли все вместе, совсем как в детском саду. Игрушек фабричного производства в деревне не было, они появились позднее. Мальчики забавлялись самодельными машинками и тракторами, сбитыми из чурочек разной величины и формы; скакали на палке, кидали мячики из шерсти. Девочки возились с куклами. Нянька моей сродной сестры Анастасия Макарова, грубоватая курящая старуха, ловко мастерила тряпичную Катю из старых чулок, подолов рубах или фартуков. Она шила мешочек-голову и набивала его ватой, туловище, ручки и ножки в виде скаток «вертела» тоже из тряпья. Потом детали сшивались, на голове появлялись волосы из пакли, химическим карандашом или стежками ниток обозначались черты лица. Из сундука доставались разноцветные ситцевые или сатиновые лоскутки, из которого кукле шили наряд.

Малыши подрастали, и бабушки постепенно приучали их к деревенскому труду: проводить животных в стадо или загнать в пригон, подбросить в кормушки сена, прополоть овощи, а позднее – почистить стойло, полить грядки и тому подобное.

Крестьяне питались тем, что вырастят сами и чем богата окружающая природа. Без картофеля, капусты, лука и других овощей с огорода невозможно было выжить в голодные послевоенные времена. Ближе к весне, когда заканчивалась картошка, спасала болтушка из ржаной муки, заваренная кипятком и чуть сдобренная молоком. В мае собирали и ели крапиву, щавель, лук-черемшу, пучку, петушки, корни сараны; летом кормились грибами, ягодами, рыбой.

Недоедание и голод сопровождались эпидемией сыпного тифа. В 1947 года моей маме поручено было ходить по деревне с градусником и у каждого человека, от младенца в зыбке до древней старухи на печке, измерять

температуру тела, чтобы выявленных больных отправить в участковую больницу. В профилактических целях мама остриглась наголо и не снимала с головы платок. Вспоминала, что, когда мой будущий отец пришёл из армии в отпуск, она была «лысая» и очень стеснялась этого.

Во время следующего отпуска отца в 1948 году мои родители зарегистрировали свой брак в Сединкинском сельском Совете. Мама стала жить в доме своего свёкра, а отец снова уехал на службу, окончательно вернувшись домой только через 2 года. Несколько лет проучившись в Виленском военном училище и повидав жизнь крупных литовских городов, он не хотел мириться с незавидной перспективой в Ольховке. О колхозе он даже слышать не хотел и жену сразу же вывез из родной деревни. Получив от родителей в приданое чашки-ложки, постельные принадлежности, самотканые половики и нетель для развода хозяйства, молодые стали жить на съёмной квартире в поселении «Возрождение» (бывшая сельскохозяйственная коммуна около с. Новая Заимка). Они вспоминали, что топили своё жилище сырыми берёзовыми и осиновыми ветками и корягами, собранными в окрестных колках. Вместо стола и сидений приспособили чурки.

В поисках лучшей доли отец часто менял места работы: механик сушилки на Новозаимском элеваторе, заведующий откормом и доращиванием районной конторы заготскота, агент уполминзага, заведующий сырьевыми складами Заводоуковского спирткомбината. Менялись и места жительства семьи: сначала переехали в с. Старая Заимка, потом – в с. Падун. Мама не работала, хлопотала по дому, присматривала за детьми - мной и братом Владимиром (1954 г.р.).

Возникшая в то время потребность в красоте и уюте, желание украсить небогатый быт доступными средствами находили выражение в широком распространении рукоделия. Многие женщины шили, модой послевоенных лет стали вышивка и вязание. Помню, на стене нашего скромного жилища висела вышитая нитками мулине большая яркая картина в рамке с изображением пары влюблённых. Тогда же мама связала скатерть-сетку с крупными розовыми цветами по низу. Кровати украшались вязаными подзорами, накидками на подушки; на окнах висели выбитые узорчатые занавески. Особым шиком считалось иметь в комнате фикус или китайскую розу в кадке.

Самой характерной чертой послевоенного десятилетия стал эмоциональный подъём народа, стремление приблизить своим трудом по-настоящему мирную, счастливую жизнь. Патриотическому настрою людей активно способствовала социалистическая идеология. Даже в такой маленькой деревеньке, как Ольховка, регулярно демонстрировались кинофильмы. На стене начальной школы растягивали экран и, как тогда говорили, «казали картину». В основном фильмы показывали «наши»: довоенные - «Трактористы» и «Большая жизнь», о войне - «Два бойца», «Подвиг

разведчика», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке» и послевоенные - «Кубанские казаки», «Большая семья», «Дело Румянцева», «Верные друзья», «Они были первыми», «Весна на Заречной улице», «Дело было в Пеньково». Когда через много лет их демонстрировали по телевизору, мои уже престарелые родители обязательно подсаживались к экрану: «Это хорошие картины!». Показывали в деревне и «трофейные» (комедийные, музыкальные, приключенческие) киноленты.

Молодые люди тех лет, видя на экране героев, одетых и причёсанных не по-здешнему, тоже хотели выглядеть как-то по-другому, пытались перенять всё новое, современное. Известные актрисы: Марина Ладынина, Людмила Целиковская, Любовь Орлова, Лидия Смирнова, Валентина Серова - несомненно были эталонами красоты, образцами для подражания. Девушки коротко стригли волосы и укладывали их волнами, а позднее «в районе» делали шестимесячную завивку, выщипывали брови изогнутой дугой и подводили карандашом. Носили цветастые ситцевые или из штапеля с маленькими воротничками, бантиками, кокетками и оборками платьица, поверх которых надевался «плечистый» мужеподобный бесформенный пиджак, жакет или вязаная кофта на пуговицах. Самыми любимыми украшениями тех лет были брошки и бусы, которые часто носили под воротничком блузки или платья, в разрезе платья, на лацкане жакета, на воротнике пальто.

Взрослые мужчины стриглись под «фокстрот», «польку», «бокс», «полубокс». Распространённый в народе мужской ансамбль тех лет - брюки, заправленные в сапоги, пиджак и кепка на голове. Позднее необычайно модной мужской моделью стала так называемая «вельветка» - укороченная до талии спортивного покроя курточка с «молнией» на груди, на широком поясе, с двумя-четырьмя большими накладными карманами и кокеткой спереди и сзади из ткани другого цвета и текстуры.

Мой отец после службы в армии привёз из Прибалтики матросский воротник, видимо, выменяв его на что-то. В нём он по праздникам «форсил» перед местной молодёжью. В любой мороз – грудь нараспашку, шапка – набекрень, брюки-галифе заправлены в щегольские белые валенки с отогнутыми голенищами. Образ храброго не то моряка, не то офицера очень соответствовал боевому характеру отца, визуально поддерживая его принадлежность к героическому поколению фронтовиков.

После войны люди жили дружно, как старики говорят: «Бедно, но весело». Ольховцы признавали старинные праздники - Рождество, Пасху, Масленицу, хотя религиозные чувства давно были утрачены, скорее, отдавалась дань народной традиции. Из советских праздников прижился и отмечалось особенно широко и радостно 7 ноября - день Великой социалистической революции, который совпадал опять же со старинным, так

называемым престольным праздником деревни - «Митревской» (Дмитриевской) субботой - 8 ноября. Эти дни были традиционно «пьяными» днями. Впрочем, обычай любое более-менее значительное событие в крестьянской среде сопровождать выпивкой крепко укоренился в деревне. Без спиртного не обходилось ни одно семейное мероприятие: будь-то свадьба, рождение ребёнка, проводы в армию или «влазины» (новоселье). Фронтовики, прошедшие горнило войны, да и их односельчане, хлебнувшие лиха в тылу, свои душевные надломы, порой повышенную конфликтность и срывы, пытались поправить хмельным дурманом.

Обычно накануне осеннего праздника, после установления устойчивых морозов, в деревне забивали свиней. Во дворах начиналась суета, отовсюду слышались возбуждённые голоса, пронзительный визг животных, треск горящей в кострах соломы, над улицей тянулся запах палёной щетины. К празднику стряпали пельмени, ставили брагу, к тому времени уже готовы были квашеная капуста и солёные огурцы. Праздничными блюдами считались заправленный постным маслом винегрет и выпечка.

Как правило, после застолья затевали песни, пляски, развлекались шутками, остротами, частушками, сказывали случаи из жизни. Атмосфера праздника принимала шумный и грубовато-озорной характер. Обязательным атрибутом гулянок были балалайка и гармошка. Самые популярные песни шагнули в жизнь с экрана: «Три танкиста», «Спят курганы тёмные» («…вышел в степь донецкую парень молодой …»), «Три года ты мне снилась», «Тёмная ночь», «Каким ты был, таким ты и остался», «Ой, цветёт калина», «Что так сердце растревожено», «За фабричной заставой», «Когда весна придёт, не знаю», «Огней так много золотых на улицах Саратова». Помню с детства слова многих песен, которые пела мама в приятельской компании: «Куда бежишь, тропинка милая?», «Пропел гудок заводской», «Ой, Самара-городок», «Расцвела под окошком белоснежная вишня», «Называют меня некрасивою», «Синий платочек», «Виновата ли я» и другие.

Не обходилась ни одна встреча без любимых всеми застольных песен: «По Дону гуляет казак молодой», «Чёрный ворон, что ты вьёшься», «Когда б имел златые горы», «Ой, мороз-мороз», «Вот кто-то с горочки спустился», «По диким степям Забайкалья», «Уральская рябинушка», «Огонёк», «Под окном черёмуха колышется», «По Муромской дорожке», «Хаз-Булат удалой», «Миленький ты мой, возьми меня с собой», «Распрягайте, хлопцы, коней», «Шумел камыш, деревья гнулись», «Бежал бродяга с Сахалина», «Там, в саду, при долине, громко пел соловей», «Как родная меня мать провожала».

Вместе со страной сельские жители постепенно оправлялись от колоссального потрясения, связанного с войной, горькими потерями и нуждой. В Ольховке построили клуб, на поля пришли комбайны и современные тракторы, деревенские ребятишки, закончив Новозаимскую среднюю школу, в больших городах получали хорошее образование; люди стали добротно одеваться, покупать мотоциклы и разные культтовары.

Бывшие фронтовики давно износили военные гимнастёрки, раздали свои боевые награды ребятишкам. А День Победы – этот «праздник со слезами на глазах» - стали торжественно отмечать в деревне, как и по всей стране, только с 1965 года, отдавая дань глубокой признательности и уважения своим землякам- победителям.

Литература:

1. Ермачкова Е.П. Летопись земли Заводоуковской. Заводоуковск, 2006. С. 328.
2. Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1980.
3. Чуклеев Н.Т. Каменка. Тюмень, 2011г. С.116.
4. Безнин М. и др. Повинности российского крестьянства в 1930-1960-х гг. Вологда, 2001. С. 9.
5. Трудовая книжка Федотова В.Ф., с. с. 4-5.
6. Безнин М. и др. Повинности российского крестьянства в 1930-1960-х гг. Вологда, 2001. С. 24.
7. Вербицкая О. Российское крестьянство от Сталина к Хрущеву: середина 1940-х – начало 60-х гг. М., 1992. С. 32